Цугцванг

Вчера мне не показалось, что размеры дома впечатляют, потому что когда я оборачиваюсь и бегло осматриваюсь, вижу, что дверей помимо его комнаты, еще как минимум шесть с одной стороны и три с другой.

«Интересно, сколько здесь комнат и почему мне нельзя отдельную, раз их не впритык на всех?!» — вопрос задавать даже не думаю, это ведь роскошь, которая слугам и заложницам недоступна.

Столовая этого замка точно ему под стать: такая же огромная, с все теми же панорамными окнами в пол, светлая и теплая. Здоровенный дубовый стол стоит точно по середине с рядом стульев, над ним еще одна очень красивая люстра, похожая на ту, что есть у лестницы, только вместо цветочков на концах шарики. Еще здесь есть камин у южной стены, где мерно потрескивают дрова, и, само собой, бар. Алкоголя даже больше, чем у Максимилиана в комнате: разные бутылки, разных форм, стран, с разными этикетками, на любой вкус короче. Здесь нас ждет всего один человек — Алексей, — который приветствует со мной, и которому я, естественно, не отвечаю.

Даже не жалею. Обо мне быстро забывают, и я могу спокойно сидеть на другом конце стола, смотреть в окно и абстрагироваться, пока они обсуждают биржу, ценные бумаги, какие-то инвестиции. Для меня это птичий язык, я вообще ничего не понимаю, так что даже не пытаюсь вникнуть — мне плевать. Гораздо важнее смотреть на взбитые, пушистые снежинки, которые как будто маленькие машины-времени переносят меня домой…

6; Январь

Я стою одна посреди просторного, заснеженного двора и ковыряю носком валенка ямку в сугробе. Всхлипываю, вытирая пушистой розовой варежкой под цвет пышного платья горькие-горькие слезы.

— Амелия?

Поворачиваюсь на звук хорошо знакомого голоса и вижу Хана. Он нёс в дом дрова, но как только замечает меня в слезах, сразу же их роняет и идет ко мне. Я недолго медлю, срываюсь с места и врезаюсь ему в ноги, обхватив их насколько хватает длины рук, утыкаюсь в полог его куртки, и начинаю рыдать. А еще жаловаться…по крайней мере очень стараюсь это делать, потому что не могу нормально разговаривать из-за нехватки воздуха — всё уходит в слезы. Хан молчит, позволяет мне выговорится, гладит по пятнистой шубке, и только через полчаса спрашивает, когда удается хотя бы немного успокоить.

— Ну и что же случилось?

— Элай — дурак! И Костя тоже!

— Та-а-к…

— Они сказали, что мне нельзя с ними в их форд на дереве!

Хмурюсь, сложа руки на груди, исподлобья поглядывая в сторону яблони, где и располагается этот дурацкий форд. Они построили его летом с Ханом, и представлял он из себя красно-синий домик с двумя окнами и веревочной лестницей.

— Мне нельзя было тогда, потому что мне было пять, но сейчас мне уже шесть, и я взрослая! Мама разрешила! — громко, драматично всхлипываю, хмурясь сильнее, — Они специально сломали лестницу!

Хан подавляет улыбку, пряча ее за кашлем, а потом «серьезно» кивает.

— Правда?

— Да! Это чтобы повесить дурацкую из веревки и ее поднимать! Они не хотят меня пускать потому что я — девчонка! А знаешь почему?!

Заговорщически приближаюсь, щурюсь, чтобы он понимал — я серьезно настроена, и он понимает. Хан поджимает губы и мотает головой,

— Нет, почему?

— Они смотрят там взрослые журналы с тётями!

Хан не выдерживает и прячет смех в кулаке, но я не обращаю внимание, уставившись на свои расшитые красными цветами валенки, пока не поднимаю взгляд на крик.

— Нет, это ты меня послушай!

Мама злится. Я вижу, как она ходит туда-сюда на нашей стеклянной веранде, уперев руки в бока, и говорит по телефону. Слежу за ней почти минуту, Хан делает тоже самое, но ничего не говорит. Это делаю я…

— Мама чем-то расстроена, да?

— Не переживай, мой маленький цветочек, — он оставляет поцелуй на макушке, но я не перестаю смотреть на то, как она откидывает телефон и грузно опускается на стул.

— Пойду к ней схожу.

— Сходи. А я схожу к нашим хулиганам и проверю информацию.

— Ага-ага…они прячут их под доской в полу.

Хан уже не скрывает смеха, но я не поворачиваюсь на него, а иду по чищенной дорожке. В прихожей снимаю валенки, шубку, все кладу на скамейку, потому что не могу достать до крючка, ну и потому что никогда и не вешаю одежду даже в комнате. Глупая, дурная привычка…

Мама сидит на том же месте, облокотившись одной стороной тела на стол и прикрыв рукой глаза. Ее плечи сотрясаются, и я сразу понимаю, что она плачет, поэтому у меня в носу начинает печь.

— Мамочка?

Зову ее тихо, но она все равно вздрагивает, резко оборачивается, правда сразу же отворачивается, чтобы спрятать слезы.

— Мамочка, ты плачешь?

— Нет… — выдавливает смешок, но я даже в голосе слышу правду, так что у меня начинает дрожать подбородок.

— Мамочка, пожалуйста, не плачь…

— Иди ко мне, девочка моя.

Я бегу быстро, врезаюсь в ее живот, крепко обнимаю. Мама обнимает меня в ответ, положа голову на мою, а потом поднимает к себе на руки и сажает на колени. Снова обнимает крепко, утыкаясь в меня лбом, и начинает покачивать. Успокаивать. Даже тихо поет хорошо знакомую колыбельную — и все отступает…через какое-то время я и не помню, что плакала.

Смотрю на бархатную, черную коробку, по которой провожу пальцем, а потом смотрю на нее через плечо.

— Что там?

— Подарок.

— А можно посмотреть?

— Конечно можно, душа моя.

Открываю и вижу невероятно красивый цветок — Ирис. Его лепестки переливаются при даже самом, казалось, незначительном попадании света, а сам он представляет собой тончайшую, филигранную работу. Даже в этом возрасте, я поражаюсь таланту того, кто это сотворил, плавно, аккуратно, покручивая в пальцах за тонкий стебелек.

— Какой красивый…

— Будь осторожна, Амелия, — шепчет на ухо тепло мама, — Украшения нужно принимать с умом.

— Что?

— Никогда не принимай ничего у того, кому не можешь доверять. Запомни, что мужчины так создают ловушки, и никогда не попадайся в расставленный капкан.

Я непонимающе смотрю на нее, мама лишь слегка улыбается, забирает цветок и кладет его на место, а потом указывает головой в сторону лестницы.

— Пойдем, я покажу тебе кое что.

Мне всегда казалось, что я знаю ее комнату наизусть, так как достаточно часто играю здесь, наряжаясь в ее красивые платья и рассматривая косметику, особенно пузырьки с духами. Часто они у нее были чем-то украшены и имели такую забавную «подушку» круглой формы, которая так и напрашивалась на «нажатие». Но оказалось, что в ее комнате была скрыта тайна, под ковром, на котором я так часто сидела. Мама снимает его ловко, отгибая на правую сторону, и я вижу кучу табличек с какими-то словами, выведенными ровным почерком. Для своего возраста я читаю просто отлично, даже обгоняю сверстников на два года, но все равно не успеваю прочитать все. Мама наживает какую-то комбинацию и таблички резко втягиваются в пол, после чего отъезжает верхняя деревяшка, за которой скрываются две небольшие дверцы с кодовым замочком. Снова те же манипуляции, после которых раздается глухой хлопок.

— Вау-у-у…

Реагирую бурно, открыв рот, расширенными глазами наблюдаю за тем, как мама открывает свой тайник. Улыбается…

— Запомни навсегда: если хочешь что-то спрятать, ставь шифр, который поймешь только ты. Ну или кто-то, кто должен его угадать. Никогда не ставь цифры, даты, дни рождения — их взламывают первыми.

— Но ты вводила цифры…

— Не совсем.

— А что ты вводила?

— Номера букв, с которых начинаются наши имена. Твое, мое, твоего брата и твоего папы.

— А в первый раз?

Мама на секунду замирает, потом смотрит на меня, снова вглубь своего ящика, грустно улыбается и укладывают коробку, тихо отвечая на мой вопрос.

— Радуга моего сердца.

— Что?! — кривлюсь, мама это замечает и начинает смеяться, а потом подзывает к себе.

— Так твой папа говорил про меня.