Две силы

– Нет. Я не собираюсь.

– А почему я обязан собираться?

– Так я, ведь, не отшельник.

– А что есть отшельник, дорогой вы мой Валерий Михайлович? Вы в мире ещё больший отшельник, чем я, разве неправда?

Валерий Михайлович внутренне согласился с тем, что это, действительно, правда. Отец Пётр поставил на стол блюдо с омулями, вернулся к дверце, засунул туда руку и извлёк зелёного стекла бутыль. Потом появились тарелки, хлеб и всё прочее. Валерий Михайлович чувствовал, что в этом медвежьем кресле сидеть, действительно, очень удобно и что день с отцом Петром может быть не столь скучным, как это ему казалось минут десять тому назад. В комнату вливался рассеянный свет горной осени, в самой комнате было как-то спокойно, светло, безукоризненно чисто, в её тёмном углу поблескивала лампадка, и из-за лампадки Древний Образ снисходительно смотрел на человеческие слабости, расставленные на столе.

– Давайте, прежде всего, выяснять недоразумения, – оказал отец Пётр, усаживаясь на кровать у стола. – Ваше лицо, имя и отчество я знаю просто по литературе, вы – ученик профессора Карицы и по великой мудрости своей вернулись с ним в Москву. Больше я о вас не знаю ничего.

– А вот эта опасность? Умозаключение или попытка угадать?

– Ни то, ни другое. Это длинная история. И люди напрасно называют это ясновидением, ясно не видно ничего. Но кое-что всё-таки видно. И в случаях, приблизительно, девяноста из ста, это совпадает с действительностью.

– В девяноста девяти случаях из ста – это только жульничество.

– Но сотый случай вы признаёте?

– На сегодняшнем научном уровне этого нельзя не признать.

– Больше ничего от вас и не требуется. Сотый случай – это я.

– Угу, – сказал Валерий Михайлович.

– Таким образом, – продолжал отец Пётр, – ваш Стёпка, действительно, находится в очень опасном положении. Или будет находиться, тут опять неясно. Но кем мог бы быть этот человек?

– Какой?

– Тоже как-то неясно. Высокий. Грузный. Важный. Имеет к вам какое-то отношение, враждебное отношение. И всё-таки как-то вам будет нужен. Сейчас находится в каком-то совершенно безвыходном положении и где-то на пути Еремея и его сына.

Валерий Михайлович недоумённо пожал плечами.

– Вы говорите, как цыганка-гадалка.

– Цыганки-гадалки не всегда говорят вздор. Я не говорю никогда. И если вы усвоите себе эту последнюю истину, то и нам будет легче разговаривать, и вам будет легче действовать.

Отец Пётр отставил в сторону налитый стаканчик и сказал совершенно иным тоном, тоном, который снова вверг Валерия Михайловича в полное недоумение, ещё больше, чем вопрос о водке. Тон был не то, чтобы пронизывающий, а проникающий, тёплый, интимный и больше, чем дружеский.

– А на сердце у вас, Валерий Михайлович, большое горе. Ох, большое. Два горя, Валерий Михайлович, одно общее, другое ваше. И вы ваше подчиняете общему. Правда?

Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде уязвлённого самолюбия: кому какое дело? Никому он своего горя не демонстрировал и демонстрировать не собирается. Да ещё и этому то-ли инженеру, то-ли священнику, то-ли жулику, то-ли шаману. Валерий Михайлович посмотрел на отца Петра и в его глазах увидел точно две тихих лампадки и скрытый за ними Древний Образ. Валерий Михайлович как-то против своей воли кивнул головой:

– Правда.

– Вы – ученик Карицы. Он сидит, так сказать, в плену. Вы, вот, очутились в глуши Алтая. У вас были родные. Может быть, жена? Может быть, невеста? Это не ясновидение, это логика. Если она была, то она…

– Заложницей, – сказал Валерий Михайлович.

– Та-ак, – оказал отец Пётр и помолчал.

– У вас нет от неё никакого сувенира? – спросил отец Пётр. – Какой-нибудь вещи, с ней связанной? Это облегчает. Я вам говорил, в девяноста случаях из ста. Сейчас, если у вас это есть, я вам гарантирую все сто.

– Что можете вы сказать? – голос у Валерия Михайловича звучал как-то устало, словно старая, годами наболевшая мысль, вырвалась на поверхность и отравила всё.

– Не знаю ещё что. Но я знаю, вы, Валерий Михайлович, как в Шехерезаде, выпустили злого духа и теперь пытаетесь поймать его, как мальчишки ловят мух, вот так, – отец Петр показал рукой, как мальчишки ловят мух в воздухе. – Одну вы поймаете. А сколько их в мире останется?

– Это верно, – глухо сказал Валерий Михайлович.

– Если вы подчините общее горе своему горю, вы не достигнете ничего.

– И это, может быть, верно.

– Не может быть, а просто верно. Ваша воля будет расколота. Сейчас она – как остриё. Есть ли при вас какая-нибудь вещь, связанная с вашей женой. Или невестой?

– Женой, – сказал Валерий Михайлович.

– Дайте мне в руки эту вещь.

Валерий Михайлович словно в гипнозе расстегнул ворот рубашки. На тонкой стальной цепочке висел медальон. Валерий Михайлович раскрыл его:

– Вот. Прядь.

У отца Петра слегка дрожали руки. Он взял в пальцы приоткрытый медальон и закрыл глаза. Валерий Михайлович сидел неподвижно, и у него было такое же ощущение, какое, вероятно, было у Еремея, сдавившего в своей грудной бочке соответствующие выражения по адресу Стёпки. Как и Еремей, Валерий Михайлович сделал глотательное движение и сжал челюсти…

– Ваша жена, – сказал монотонным голосом отец Пётр, – находится в полном здоровьи и в полной безопасности пока. На время. Гроза собирается где-то. Всё думает о вас…

Валерия Михайловича как-то передёрнуло. Передёрнула и мысль, что ведь, и в самом деле, могло бы быть, что Вероника о нём думать перестала, как он пытается перестать думать о ней, где-то внутри не забывая её ни на один момент своей жизни. И только сны, разрывающие последовательность логики и силу воли, фантастическими образами напоминают об этих, по существу, никогда не затухающих мыслях. Валерия Михайловича передёрнул и тон отца Петра, таким тоном могла бы говорить любая цыганка, но разве любой цыганке он дал бы медальон?

– Странно… Совсем странно. Как-то мелькает вот тот человек, о котором я только что говорил Еремею. И сын Еремея. Еремей будет в большой опасности, очень большой. Из-за вас. Да… Светлая, чистая комната. Решёток на окнах нет.

– Их нет, – сказал Валерий Михайлович – это Нарынский научный изолятор.

– Ах, вот! Слыхал. Во всяком случае, вашего злого духа не поймали и они. Пока ещё не поймали.

– Это и я предполагал.

– Я не предполагаю пока ничего. Ваша жена с кем-то работает. Это сумасшедший.

Валерий Михайлович снова начал ощущать нечто вроде раздражения. В частности, и на самого себя. Об этом отце Петре он никакого понятия не имеет и, вот, дал ему повод то ли к откровенности, то ли к чему-то вроде соучастия. Всё то, что до сих пор сказал отец Пётр, не выходило за рамки обычной цыганки на базаре. Валерий Михайлович был достаточно осведомлён о технике этого предприятия: клочки наскоро собранной информации и на этой канве “предсказания”, из которых заинтересованные лица удерживают в памяти только то, что сбылось. Вот, разве, только опасность, угрожающая Стёпке? Да и её можно было предусмотреть, не прибегая ни к каким потусторонним силам. Отец Пётр как будто почувствовал ход мыслей Валерия Михайловича. Он поднял на него свои чуть-чуть выпученные глаза. Их пристальный, так сказать, проникающий взор безнадежно упёрся в светло-серую сетчатую оболочку Светловских глаз, эти, последние не выражали решительно ничего. Отец Пётр слегка пожал плечами.

– Всё-таки странно. Еремей натолкнётся на какого-то крупного человека. Это ваш враг. Еремей спасёт его, а он как-то спасёт вас. Странно.

– Какой человек? – довольно равнодушно спросил Валерий Михайлович.

– Крупный, массивный, трудно сказать, крупный ли по положению или только по сложению. Может быть, и по тому, и по другому…

– Под данное описание подходит только один человек, – довольно равнодушно сказал Валерий Михайлович.

– Это Медведев?

Равнодушие Валерия Михайловича было слегка поколеблено.

– А вы слыхали о Медведеве?