Две силы

Были ещё какие-то бумажки, из них Стёпка не мог понять уж вовсе ничего.

Человеческая мораль устроена довольно капризно. Для готтентота, например, чужая украденная корова составляет благо, а своя украденная – зло. Чуть-чуть выше стояла мораль товарищей Вронского: карточные долги людям платить нужно было обязательно – это были долги чести. А трудовые долги бедным людям, например, портному, можно было не платить – это не были долги чести. Стёпкина мораль была где-то посередине. Подстрелить в тайге человека было вполне позволительно, но выдать какого бы то ни было человека какой бы то ни было полиции казалось Стёпке истинно чудовищным преступлением, попиранием всех божеских и человеческих законов. Поэтому Стёпка совсем было собрался бросить в костёр и конверт, и бумажки, но потом по таёжной привычке подбирать всякую дрянь (мало ли на что может пригодиться!) засунул их обратно в портфель.

Уха была готова. Дождь начинал лить, как из ведра. Стёпка стал устраиваться так, чтобы переход от бодрственного состояния ко сну потребовал бы наименьшего количества усилий. Водка была очень хороша, ишь, как в нос шибает. Настроение было радостным и светлым. Если бы философы всех эпох и народов мира имели бы возможность заглянуть в эту таежную яму, они обнаружили бы в ней совершенно счастливое человеческое существо. Стёпка хлебал уху и коньяк и предавался мечтаниям.

– Вот, брат Лыско, теперь мы, значится, заживём с тобой на самый полный ход! Будем, брат, глухарей бить, рыбу ловить, и по тайге шататься от коопа к коопу. Жаль только, что бидона нету, бутылка того и гляди разобьётся, а то бы прямо в бидон литров так с десять. Ничего, Лыско, и бидон раздобудем, ты, брат, не тужи, всё будет. А зимой к куму подадимся. У кума, брат, благодать – заимка, ульи есть, самогон из меду гонят, замечательный, брат, самогон, вот, вроде этой водки.

Так Стёпка с Лыской начали вести истинно райский образ жизни. От коопа к коопу. Стёпка оставлял Лыску в тайге со всем своим скарбом, брал с собой только то, что было на нём до счастливого дня, когда были обнаружены мертвяки, и только те неисчерпаемые 37 рублей 50 копеек, которые никому никаких подозрений подать не могли. Закупал соответствующий запас горючего и по вечерам у костра вёл длинные душеспасительные беседы с Лыской. Лыско слушал внимательно и сочувственно, похрустывая своей травой и одобрительно помахивая хвостом. Стёпка рассказывал то о своих скитаниях в тайге, то живописал будущую разновидность рая у кума на заимке. С каждым вечером и с каждой бутылкой кум этот обрастал всё новыми подробностями, и скитания – всё новым враньем. Но Лыско был очень снисходительным слушателем и не пытался ловить Стёпку даже на самых вопиющих противоречиях. Временами у Стёпки возникали и более фантастические проекты: вот, купить земли и срубить избу. Но к избе непременно надо бабу, какая же изба без бабы? А ежели уж бабу завести, ну, это не дай Господи, будет каждую бутылку считать, да в рот глядеть. Нет, к чёрту избу, зиму у кума проведём. У кума, брат ты мой Лыско, медовый самогон какой!

Стёпка вернулся в тот рай, который, по всей вероятности, существовал ещё до сотворения Евы и прочих беспокойств. Но этот рай, к сожалению, не был безграничен. Одна из кооперативных экскурсий Стёпки повернула всю его жизненную карьеру в совершенно непредвиденном направлении.

Стёпка только что купил четыре литра водки, распределил их в своей сумке и собирался отправиться домой, то есть к Лыске. Кооператив стоял в завалящей таёжной деревушке, откуда, казалось, никакой неприятности произойти никак не могло. Однако, произошло.

– А ну-ка, дядя, катись-ка сюда!

Стёпка оглянулся и увидал, что к нему неторопливой походкой направляются два пограничника, а третий стоит в сторонке с винтовкой на изготовку. Стёпкино сердце ёкнуло, но только слегка. Он недолюбливал никаких представителей никакой власти. Но бояться было, собственно, нечего, разве только ночное приключение в Лыскове, да кто тут может что о нём знать?

Пограничники подошли к Стёпке.

– А ну-ка, покажь нам свои документы.

Стёпка показал свою единственную бумажку. Бумажка никакого впечатления не произвела. Вяло и без всякого интереса, исполняя давно заведенный порядок, пограничники обыскали Стёпку – ничего подозрительного. Выпотрошили сумку, заставили снять сапоги, порылись в карманах и обнаружили там казённый пакет из плотной серой бумаги, в который Стёпка сдуру завернул весь свой официально наличный капитал.

– А это откуда? – сразу изменившимся тоном спросил пограничник.

– По дороге подобрал, чтобы, значит, деньги не мазались…

– По дороге? Это секретный-то конверт? А, ну, пойдем вместе.

Стёпка оглянулся по сторонам: бежать было некуда. Паршивый третий пограничник стоял шагах в двадцати и держал винтовку на взводе. На широкой деревенской улице никакого прикрытия не было, нырнуть было некуда. С упавшим сердцем Стёпка пошёл куда его повели.

Дом № 13 переживал период бурной деятельности, наполнявший административное сердце товарища Медведева чувством энергии и жизни. Подъезжали автомобили, грузовики, вездеходы, привозили самый невероятный сброд, какой только когда бы то ни было появлялся в стенах этого благотворительного учреждения: золотоискатели, промышленники, контрабандисты, Иваны непомнящие своего родства, и манзы, не знавшие ни одного общепринятого языка, полудикие сойоты и бродячие торговцы спиртом, молчаливые искатели женьшеня. Были русские и были китайцы, были ойроты и были сойоты. Были люди, относительно которых даже и их собственная мать не могла бы дать никаких указаний относительно их национального и социального происхождения. Вся эта орава вливалась в дом № 13, наскоро распределялась по его бесчисленным одиночным камерам и потом подвергались допросу относительно местожительства мужика, по имени Еремей Дубин, сложения медвежьего, местопребывание где-то в пределах ста-двухсот вёрст от советско-китайской границы. Подавляющее большинство клялось и божилось, что с этим мужиком, если он и существует, они никогда и никаких дел не делывали. Другие отвечали мрачно, что всякий мужик в тайге шатается, кто его там разберёт. Но среди нескольких сот опрошенных пятнадцать дали довольно определённые указания. Беда было только в том, что эти пятнадцать человек дали пятнадцать разных указаний.

На стенке Бермановского кабинета были развешены огромные карты воздушной съёмки, но бродяги смотрели на эти карты, как баран – на новые ворота. На картах циркулем были проведены кривые с центром от ст. Лысково со стрелками, указывавшими на самое вероятное направление и с сегментами, определявшими то расстояние от этой станции, о котором говорила товарищ Гололобова – недели две пути. Таким образом на карте был отмечен тот участок, на котором Дунькин папаша обязательно должен был бы быть, а с ним и Дунька, и её муж. В пределах этого участка красным карандашом были отмечены места с озером и рекой. Возможность ошибки была сужена до довольно узких рамок. Бестолковые показания бродяг давали всё-таки кое-какие указания. Но, в общем, район поисков охватывал местность в несколько десятков тысяч километров, так, размером со среднее европейское государство, прочесать эту местность было бы всё-таки очень трудно. Надежды товарища Бермана начали таять, и, вот, в этот самый момент, ему было доложено о поимке неизвестного бродяга по имени Степан Иванов и об обнаруженном при нём конверте. Система товарища Бермана начала давать свои плоды.

Введённый в Бермановский кабинет, Стёпка не проявил никакого малодушия.

– Это ты тут начальство? – спросил он Бермана.

– Я.

– Так я тебя спрашиваю, по какому такому закону людей по тайге хватают, есть не дают, а во рту ни маковой росинки. Горло пересохши…

Холодный взгляд паучьих глаз товарища Бермана не произвёл на Стёпку ровно никакого впечатления:

– А ты – цыган, что ли, али жид, – спросил Стёпка, – что ты тут на меня буркалы вытаращил, видали мы и не таких.

Но и на Бермана Стёпкина развязность тоже никакого впечатления не произвела. Берман позвонил по какой то особой кнопке, в кабинет вошёл звериного вида мужчина.