Две силы

– Подействует через пять-десять минут, – сказал он.

– Хорошо, можете идти.

Берман закурил папиросу и стал ждать. Сейчас первитин как бичом, подхлёстывает умирающее сердце для его последних сумасшедших скачков. Через полчаса – час всё будет кончено. Но на эти полчаса Берман должен собрать в один кулак все свои мозги и всю свою волю. Кривоносов знал слишком много. Что он выболтал в бреду? Что он делал не в бреду? Что сделал он с секретным пакетом? И был ли вообще этот пакет в его портфеле? Берман смотрел на кольца дыма из своей папиросы и ставил себе ряд вопросов, на которые ответа ещё не было. И были ли эти ответы вообще?

Когда Берман отвёл глаза от своей дымовой конструкции, он обнаружил, что Кривоносов смотрит на него, смотрит в упор, сознательным, ясным, ненавидящим взглядом.

– Пришли, так сказать, отдать последний долг покойному? – Голос Кривоносова был слаб, но ясен.

– Покойником вы станете намного позже, – сказал Берман, – вас вылечат.

– Вот этой инъекцией?

– Не только. Но я пришёл не с этим. Мне нужны ответы на два вопроса: во-первых, зачем, собственно, вы поехали в Лысково, и, во-вторых, где секретный пакет?

Кривоносов вместо ответа спокойно сказал:

– Будь ты проклят. Да будете прокляты вы все.

Проклятия были для Бермана так же безразличны, как и благословения, но отчего это старый партийный работник вдруг заговорил библейским языком?

– Это, товарищ Кривоносов, вы сами понимаете, не ответ. Я вам кое-что доверил, не всё, конечно. Вы, кажется, этим доверием злоупотребляли. Но расчет ваш плох. Вы понимаете, что я сейчас миндальничать не собираюсь. Вы не хотите ответить добром – ответите иначе.

Кривоносов пошевелил пальцами вытянутой над простыней руки, как будто что-то считая на этих пальцах.

– Мне, по всей вероятности, осталось жить около получаса. Если вы станете меня пытать, этот срок сократится на половину. Пятнадцать минут я всё-таки выдержу. Я вам не скажу ничего.

Берману стало ясно самое главное – Кривоносов изменил.

Берман собрал все свои силы.

– Значит, не скажете?

– Не скажу.

– Я вам даю три минуты. Через три минуты я позвоню. Кривоносов усмехнулся:

– Не позвоните.

– Почему нет?

– Беру свои слова обратно. Под пыткой я буду говорить. Но ведь меня услышите не только вы.

Немногочисленные кровяные шарики, блуждавшие на губах товарища Бермана, нырнули вглубь, губы стали серыми, как зола. Берман откинулся на спинку стула, вдохнул как можно больше воздуха, воздуха ему как-то стало не хватать, и стал оценивать. Негодовать не было смысла. Это шахматный матч. Но, кажется, королева потеряна. И, если Кривоносов не врёт, это может означать конец матча, слегка безвременный конец. Почти машинально Берман нащупал кольцо на среднем пальце левой руки, в кольцо, под печатью, была заделана порция цианистого калия. Цианистый калий дал некоторое облегчение: ну, это я всегда успею…

Берман гордился своим знанием людей. И он их, действительно, знал. Но не всех. Он знал людей, которыми можно было управлять, потягивая проволочки ненависти, страха и жажды власти. Кажется, говорят, что есть и другие люди, но Берман их если и встречал, то только, вот, как сейчас, на самом пороге их смерти. Что хотели они – эти романтики, сентименталисты, глупцы и мечтатели? Что хочет теперь Кривоносов?

С холодным ужасом Берман ощутил свое полное бессилие.

Кривоносов был человеком, которому действительно нечего терять и которому ничто в мире не могло угрожать. Даже и пытка! Берман понял тоже и то, что он не может уйти из комнаты, пока Кривоносов не помрёт окончательно: что будет, если Кривоносов начнёт говорить в присутствии других людей? Берман пожалел о своей физической слабости, если бы он был сильнее, он стал бы ломать пальцы, выворачивать суставы… Полчаса Кривоносов ещё будет жить, за полчаса многое можно бы узнать. Но Берман тщедушен, а Кривоносова возбодрил первитин. Начнёт кричать, прибежит больничная прислуга…

Кривоносов полностью наслаждался последним получасом своей жизни. Он не боялся ничего. Может быть, первый раз в своей жизни не боялся ровно ничего.

– Так вот, товарищ Берман. Моя игра сыграна. Теперь ваша очередь. Не знаю, сколько вам ещё осталось стоять в этой очереди. Кажется, недолго. Да, я там что-то в бреду говорил, не знаю что. Может быть, что-то говорил. Может быть, товарищ Сталин уже знает?… Не повезло… Опоздал… Случайность…

Мысли работали со страшной быстротой и отчётливостью. Кривоносов был, конечно, ошибкой, но, ещё, вероятно, поправимой. Эти бывшие герои гражданской войны, которые шли на смерть, они тоже романтики. Но, всё-таки, во имя чего изменил Кривоносов – не во имя Бога же, в самом деле? Такой гипотезы Берман никак принять не мог. Как и кому он мог передать роковую записку? И с какой целью? Ведь сделал он это не на смертной койке. Значит, как-то рассчитывал заранее. Что он мог выиграть? Кто мог его запугать? И вдруг новая мысль мелькнула в возбужденном мозгу Бермана.

Берман ещё раз собрал свои силы. Закурил ещё одну папиросу. Посмотрел ещё раз на часы – минут двадцать ещё остаётся. Сейчас его голос был также безличен и спокоен, как всегда.

– Я боюсь, Кривоносов, что вы давно стали с ума сходить. Вы правы, вам я ничего уже сделать не могу. Но вы, кажется, знаете такую Веронику из Нарынского изолятора.

Кривоносов откинулся на подушку. Лицо еле дёргалось гримасой ужаса и бессилия… Берман сидел молча и ждал. Губы Кривоносова дрожали мелкой дрожью… Берман испугался, как бы конец не пришёл слиткам скоро.

– Так вот, – резюмировал он холодно, – или судьба пакета, или судьба Вероники…

Лицо продолжало дёргаться в судорожной пляске. Потом, как-то сразу, пляска прекратилась. “Не помер ли уже?” – испугался Берман ещё раз. Но через минуту Кривоносов заговорил тем же холодным и безличным тоном, каким только что говорил Берман.

– Нет никакого пакета, не скажу ничего. Веронику пусть хранит Бог. Вы её будете или не будете пытать, в зависимости от того, нужно или не нужно вам. Через час меня не будет. Некому будет ни мстить, ни угрожать. И, потом, ещё неизвестно, на много ли вы, товарищ Берман, переживёте меня.

– В вас этот Стёпка стрелял?

– Доискивайте сами. Кто стрелял, тот и стрелял. Пусть перед Богом отвечает, за меня небольшой ответ. А ты, – Кривоносов снова повернулся к Берману, – ты будешь жить и будешь пищать, и будешь твоего чёрного бога молить, чтобы он послал тебе твою чёрную смерть. И Бог подождет… И будет тьма и скрежет зубовный… Тьма, тьма. Дыра. Чёрная, чёрная дыра…

Кривоносов стал бредить. У Бермана были стальные нервы, или, может быть, не было вовсе никаких. Но сейчас ему стало жутко. Морфий и первитин, страшное наследство умирающего – пакет, переданный в чьи-то руки, может быть, и в самом деле Светловские, угроза, всё значение которой Берман понимал без всяких иллюзий. Этот агонизирующий человек, которого Берман пытался поставить во главе своей линии на всю Среднюю Сибирь… Папироса в руках Бермана начала дрожать. Из груди Кривоносова раздавался уже только хрип, страшный предсмертный хрип. Берману хотелось бежать, куда глаза глядят, но он знал: этого нельзя. Будет ещё какой-то рецидив сознания, придут какие-то другие люди, и тогда? Нет, нужно пересидеть до конца.

Берман сидел, закуривая одну папиросу о другую, оплетал и расплетал в своем паучьем мозгу одну гипотезу за другой. Кривоносов успокаивался всё больше и больше. Наконец, как-то вздрогнув всем телом, умирающий вытянулся и замер окончательно. Гиппократово лицо*) получило окончательное спокойствие смерти. “Ну, ещё минут десять подожду”, – подумал Берман… И вдруг на этом, уже мёртвом, лице открылся один, обращённый к Берману глаз, спокойный и ясный, уже какой-то потусторонний, и голос, который раньше был голосом Кривоносова, сказал спокойно, ясно и раздельно:

– Пойдём вместе, – и замолк.

Берман почувствовал, как капли холодного пота выступили у него на лбу. Нет, сегодняшний день принёс слишком много даже и для его нервов. И, вот ещё, это предсмертное то-ли приглашение, то-ли приказ, то-ли пророчество? Конечно, чушь, но всё-таки… Берман не мог больше ждать. Наклонившись над умирающим, своей паучьей рукой он зажал ему рот и нос. Тело чуть-чуть задрожало, какая-то капля жизни ещё теплилась, ещё, может быть, минут на пять, но Берман боялся, что он не выдержит и пяти минут. Паучья рука душила цепко. Минуты через две не оставалось уже никаких сомнений: Кривоносов был мёртв окончательно. Берман всё ещё не отпускал руки, напряжённо считая секунды, как считают их фотографы: двадцать-один, двадцать-два, двадцать-три… Ещё двадцать секунд. Кончено.