Апофеоз Судьбы

За это время Эдвин Нойманн, Фабиан Сарто и Фридеман Хофер достаточно хорошо узнали друг друга. Фридеман временами вел себя как чудак, чересчур приземленно, а порой даже трусливо. Однажды он впопыхах забежал домой, закрыл дверь и сидел спиною к ней с полчаса. Как ни пытался Фабиан его успокоить, но так и не смог. Дрожащим голосом он с трудом рассказал, что с ним стряслось, а Эдвин и Фабиан стояли и молча слушали. Их взяло глубокое недоумение, когда они узнали причину такой реакции.

– Меня… меня чуть не убили, – говорил Фридеман. – Бесы… маленькие бесы…

– Что стряслось? – спрашивал его Фабиан. – Какие еще бесы?

– Они отняли мой камень…

– Нефрит? – спросил Фабиан.

– Да! Да… – завыл Фридеман, едва успев вытереть накатившие слезы.

Фабиан, отказываясь это понимать, помотал головой и отошел. Увидев горе Фридемана, Эдвин предложил ему воды, но не стал пытать хрупкое сердце товарища лишними вопросами. Он лишь утешающе коснулся его плеча, присоединившись затем к Фабиану, который молча сел у играющего огнем камина.

Какое-то время гости не давали диакону выбиться из праведной колеи, но они все равно часто разочаровывались в его поступках, наблюдая грехи как в мелочах, так и в больших делах. А когда речь заходила о том, что настало время проповедовать, он тут же находил с десяток причин, по которым этого делать было нельзя.

Фабиан дивился малодушию Фридемана, часто разговаривал с ним, стараясь придать тому уверенности. Но несмотря на все усилия, вложенные в пробуждение мужества и храбрости в великане, все было тщетно. Фридеман едва ли мог с собой что-то поделать. В нем будто жило маленькое дитя, вырванное из рук матери и бесконечно одинокое.

Фридеман все чаще рассказывал о страшных историях, которые братьям казались попросту бреднями. Например, о том, что в городе регулярно проводились языческие жертвоприношения.

Таких жестокостей, дрожа, говорил диакон, не видали и в годы глубокой античности. Например, каждый год жители Финстервальде собираются у большого камня, который они назвали «Волчьей скалой». Там они совершают обряд, во время которого наносят жертве глубокую, но не смертельную рану, после чего привязывают к дереву, чтобы он не мог сбежать. Кровь медленно стекает из раны, а ветер разносит ее запах, привлекая волков. Это – искупление за то, что волки оберегают жителей города.

Однако, как полагали братья по вере, Фридеман говорил все это лишь для того, чтобы не подвергать себя опасности проповедования. Фабиан, напротив, был полон смелости совершить духовный подвиг.

– Интересно, можем ли мы связаться с Мартином? – спросил Фабиан.

– Не думаю, – ответил Эдвин.

– Почему?

– Я разговаривал вчера с Фридеманом. Сегодня вновь спросил его об этом. Он сказал, что вел переписку с Мартином до тех пор, пока письма не перестали доходить до назначенного места. Именно тогда в городе появились разбойники, которые сжигали или просто выбрасывали их, чтобы искусственно отрезать город от внешнего мира. Княжеские войска давно здесь не бывали, потому что это место вне интересов империи. О нем все позабыли.

– Зачем же люди до сих пор пишут и носят письма? – спросил Фабиан. – Их ведь все равно сжигают…

– Никто и не носит их никуда. Насколько мне известно, люди перестали писать письма. Но жалеть их незачем, ведь это вполне их устроило. То, что здесь происходит, как считают многие жители, не должно выйти за пределы городских ворот. Они соорудили себе замкнутый мир, в котором делают все, что им нравится.

– Да уж. Что-то мне это напоминает… – сказал Фабиан, опустив от холода рукава. – В Содоме и Гоморре тоже жили по своим законам. Но такие места обречены на гибель. Если бы был хоть один шанс обратить этих людей, Бог сохранил бы им жизни, но такая зараза слишком опасна для всего мира, ее можно только убить, искоренить и забыть. Люди думают, что сеют всюду праздник и радость, а в самом деле, плоды, которые приносит их праздник, полны язв. Не жалеют своих дней, не ищут смысла, а спросишь, чему радуются – не найдут что ответить.

– Надеюсь, судьба этого городка будет не такой, как у Содома, ведь мы еще не знаем, что здесь стряслось. Может, люди тут не такие уж и плохие, как нам рассказывают.

– Пусть так. Пусть. Давай-ка помолимся, – сказал Фабиан Сарто и, утерев ладонями лицо, опустился на колени. – Господь все усмотрел. Все усмотрел…

Эдвин расположился рядом, и они помолились.

Фридеман ошибся, говоря, что дров хватит на всю зиму. Слишком сильные морозы на глазах опустошали дровник. Не помогало даже то, что они перенесли дрова в сарай и со всех сторон завалили домик снегом, чтобы сберечь крохи тепла и не позволить ветру выдувать их.

К тому же, втрое быстрее исчерпались скудные запасы еды, приготовленные на зиму лишь для одного человека, что стало большой проблемой. Фридеман старался скрывать это как мог. Тайком от гостей он просил еды у соседей, которые, долго ворча, все же делились собственными запасами, едва способными прокормить их самих до прихода весны.

День сменяла ночь, и до поры до времени ничего необычного не происходило. Они были готовы на многое, но, когда жестокость, присутствовавшая в Финстервальде, впервые стала обнажать свое лицо, миссионерам стало поистине страшно.

ГЛАВА 2

Это случилось, когда холода стали медленно отступать, но зима еще была полна сил. Обложные густые облака, обессилев, отступили и отдали февральское небо во власть солнцу. По следам груженых торговых повозок местами пошли проталины. Впервые за долгое время Эдвин услышал, как потекли узкие ручейки, выбираясь из сугробов, отрекаясь от тонкой снежной пелены. Играя в солнечном свете, они оживили местность. В воздухе стоял еле слышный звон тающих льдинок. На его фоне звучал хор ветров, и веяло странным глубоким григорианским распевом.

К утру Эдвин и Фабиан направились в храм. Перед тем, как начать работу, они снова обошли здание и остановились у кладбища, рассматривая надгробия. Лишь на двух из них были написаны имена. Фабиан постарался их запомнить. На этом кладбище вместе с другими были похоронены Маркус Леманн и Урсула Беккер. Эдвин прошел ладонью по их надгробиям, стряхнув с них мокрый снег.

Теперь, когда сошли наледи, можно было доделать оставшуюся часть четырехскатной крыши. Спустя два часа работы оба они устало улеглись на крыше поперечного нефа.

– Архитекторы не поскупились, это настоящее искусство. Странно, видеть это чудесное творение в таком забытом месте, – сказал Эдвин. – А ведь когда мы только пришли, вид у храма был совсем иной. Сейчас смотреть приятно.

– Когда-то он был не забытым, – ответил Фабиан Сарто. – Меня тревожит то, что это место сгубило не время, а сами люди… собственными руками.

Эдвин собрал ладонью лежащий на поверхности крыши снег, прижал его к губам и втянул в себя пропитавшую снег влагу. Он поежился на угловатой поверхности крыши, лег поудобнее и спросил:

– А хорошо вы жили в Лейпциге до того, как я приехал? Вот в Мюльберге жизнь была хорошая, всего хватало. Хотя, быть может, это я был слишком наивным ребенком и ничего не понимал. Раньше ведь по-другому все было? Некоторые семьи, слышал я, так потонули в долгах, что и не каждый день могли позволить себе хорошо поесть.

– Хорошо поесть? – спросил Фабиан. – А что для тебя значит хорошо поесть?

– Понять, хорошо поел человек или плохо, можно по двум вещам: здоровому виду и способности работать. Если человек бледный, глаза желты и смотрят лишь вскользь, то он явно недоедает, и его руки к продолжительному труду уже неспособны.

– И что же, что же ты хочешь спросить у меня? Голодала ли моя семья?..

– Мне просто… интересно, ничего более. Я всегда жил хоть и не в достатке, но мы никогда не голодали, – почти шепотом произнес Эдвин. – Всегда спрашивал себя, а что, если бы я жил в нищете… Помнишь, я говорил о том, как украл поросенка? Это я хотел на подвиг пойти для своих друзей. Дома у нас в тот момент еды хватало. А вот теперь я сам без гроша. Право, трудно в себе задушить… кхм… скупца, который привык, что весь мир крутится вокруг него одного. А не покончу с ним – и человеком не стану.