Третий ангел

— Для того даю вам в подмогу стрельцов смоленских числом четыреста да казаков шестьсот да сотню немцев с пищалями. Ещё даю вам вятчан на стругах числом девятьсот, чтоб переправы беречь. Ведаю, что и того мало, но боле у меня нет. Сам с большим полком буду стоять в Коломне, прикрою рязанскую дорогу. Гуляй-город и пушки будут при мне. Ещё расспросы будут? А коли нет, вертайтесь в свои полки. Храни нас Бог!

Хворостинин уже садился на коня, но Воротынский окликнул его, велел подождать. Глядя как он, размашисто крестя, целует каждого отъезжающего воеводу, Хворостинин ломал голову зачем он понадобился боярину. Младший брат Хворостинина Пётр, второй воевода у Репнина, разбирая поводья, подмигнул брату, надул щёки и по-рачьи выпучил глаза, передразнивая Воротынского.

Когда все разъехались, Воротынский усадил Хворостинина за стол, потребовал квасу. Отдуваясь, вытер пот с крутого, облипшего мягкими белыми сединами лба.

— Кафтан-то сыми, чего паришься. Эка дурь, в такую жару в чёрном.

Сбросив кафтан, Дмитрий с наслаждением подставил грудь лёгкому ветерку, тянувшему с Оки.

— Хочешь скажу, про что ты думал, покуда я наказ читал? — усмехнулся Воротынский. — Ты думал: на что время тратит, старый хрен! Татарин всё одно не по наказу сделает. Так?

Хворостинин поёжился, но смолчал.

— Ты вот что в расчёт возьми, — доверительно понизил голос Воротынский. — Никак нельзя мне про царёв наказ забыть. По нитке хожу. Досе у царя на подозрении. Чуть что — снова загребут твои дружки опричники. Да ты не красней. Я знаю, отчего ты к ним подался. Братов вас пятеро, а разумом тебя одного Господь наградил да ещё чуток Петру досталось, остальные балбесы непутёвые, им бы только в рындах красоваться. Ныне весь хворостининский род на тебе висит. Опять же батюшка твой после себя одни долги оставил. Вот ты и смекнул, что кроме как в опричнину тебе, худородному, деваться некуда. Токмо ничего у тебя с ними не выйдет, Митя. Другого ты замеса, не малютина. Хоть десять чёрных кафтанов напялишь, а ты для них всё одно чужой. Потому как у тебя совесть осталась, а у них заместо её на лбу уд вырос. Я это про тебя понял, когда ты за опального Ивана Милославского головой поручился и тем его от смерти спас. Середь опричных такого не водится, они друг дружку скорей утопят, чем выручат.

Прихлебнув квасу, Воротынский вкрадчиво примолвил:

— Да, Митя, я всё про тебя ведаю. И то ведаю, что супротив моего приказу в обозе блядей возишь.

От неожиданности Хворостинин поперхнулся квасом и закашлялся. Вот старый чёрт, откуда прознал? Девки были слабым местом князя Дмитрия. Дня не мог прожить без плотского греха, хоть отрежь его, ненасытного. Княгинюшка охает, за что этакая напасть. Кажись, всю ночь удовольствовался, загонял до седьмого пота, а утром здрасьте пожалуйста, опять всё сызнова. Такой уж уродился ненаеда, оттого и приходится возить в обозе девок гулящих...

Ехидно посмеявшись, Воротынский продолжал:

— Я тебя ещё под Полоцком приметил. Ты тогда ещё малолеток был, но хорошего коня и в жеребёнке угадаешь. Вижу — храбрится парнишка изо всех сил, но не дуром прёт, а с умом действует. Теперь заматерел. Не иначе первым воеводой на Руси себя считаешь?

— Нет, — серьёзно сказал Хворостинин. — Первый ныне ты, Михаил Иваныч. Я второй буду. Покамест.

— Так оно и есть, — подтвердил Воротынский. — Ведь я, Митя, уже тридцать лет с татарами воюю. Все ихние повадки насквозь изучил. Но и они нас нехудо проведали. А сила нынче на их стороне. Так что весь мой расчёт на то, чтобы Девлетку перемудрить.

Взгляд Воротынского упал на боевой кистень, которым он придавил от ветра листы царского наказа. Лицо его оживилось.

— Ты, князь, сам-то какое оружие предпочитаешь? Небось, саблю?

Хворостинин молча кивнул.

— А по мне лучше кистеня ничего нет. Сколь я им голов проломил — страсть!

Кистень и впрямь был хорош грозной непоказной красой настоящего оружия. Длинная рукоять, отполированная до блеска боевой рукавицей, короткой цепью соединялась с массивным ядром, утыканным гранёными шипами. Воротынский ухватил кистень за рукоять, помахал, примериваясь, и вдруг, крякнув, с чудовищной силой обрушил его на стол. Толстая доска разлетелась на части, от глиняного кувшина с квасом остались мокрые черепки.

— Видал? — переведя дух, ухмыльнулся воевода. — Я хоть и старый, а подраться люблю.

— А теперь, князь, слушай, чего скажу, — посуровел Воротынский. — Полк поведёшь ты.

— Как я? А Хованский?

— То моя забота. И знай: на тебя моя надежда. Будешь у меня вроде этого кистеня. Куда направлю, туда и вдаришь!

3.

Неподалёку от Серпухова Ока на повороте растекается широкой отмелью. Место это называется Сенькин брод. В жаркий год река тут мелеет так, что скотина перебирается на заливные луга, едва замочив брюхо. Татары вполне могли попытаться перелезть Оку именно тут, и Дмитрий Хворостинин, принявший накануне полк у изобиженного Андрея Хованского, постарался дополнительно укрепить Сенькин брод. Согнав окрестных мужиков, набили в берег кольев, заплели их лозой. На подходах и на отмелях густо накидали «чеснок» — железные шипы, ранящие ноги лошадей. Охранять брод воевода поставил две сотни детей боярских, придав им в помощь сотню немецких наёмников с мушкетами. Больше никого дать Хворостинин не мог, полк и так растянулся жидкой цепочкой вдоль берега на пять вёрст, а обмелевшая Ока во многих местах не была для татар серьёзной преградой. Командовать дозором Хворостинин назначил опричника Генриха Штадена. Ему давно хотелось сплавить хвастливого назойливого немца.

Прибыв на место, Штаден тотчас поссорился с командиром немецких наёмников Георгием Фаренсбахом. Своё воинство, состоящее из двухсот плохо обученных детей боярских он пышно именовал боярами. Фаренсбах не захотел слушать россказни Штадена про новгородский поход и про его дружбу царём. Он беспокойно косился на противоположный берег и предложил Штадену переправить туда часть дозорных. В ответ оскорблённый Штаден лишь презрительно усмехнулся. Глупость того, что предлагал Фаренсбах, была очевидна. Весь низменный противоположный берег лежал как на ладони. Заливные некошенные луга уходили до самого горизонта. Ни леска, ни укрытия. С высокого левого берега неприятеля можно будет обнаружить издалека. Зачем переправлять людей, зачем дробить и без того малые силы?

Надев зеркальную боевую кирасу и нестерпимо сияя ею на солнце, Штаден весь день расхаживал вдоль берега, покрикивая на одних и подбадривая других. Ночью лощину заволокло сивым туманом, взошла луна, в тишине дребезжал козодой. Дозорные вглядывались в противоположный берег, прочие вполглаза спали у костров. Немцы держались особо, переговаривались по-своему.

... Невидимая в густом тумане конная ногайская разведка уже под утро, крадучись, втянулась в лощину. Стянув лошадям морды ремёнными петлями и обмотав копыта тряпками, ногайцы спустились к воде и, прячась в тени прибрежных кустов, приблизились к разведанному ещё с прошлого года Сенькину броду. Здесь затаились, наблюдая за сидевшими у костров русскими. Когда первые солнечные лучи прокололи клубы ползущего над водой тумана, командовавший разведкой мурза пронзительно свистнул.

Разбуженный Штаден ошалело наблюдал как прямо на него в тучах брызг с пронзительным гиканьем несётся неведомо откуда взявшаяся татарская конница. В полной сумятице только немецкие наёмники благодаря отменной выучке оказали сопротивление. Повинуясь команде Франсбаха, они спрятались за бруствер и открыли беглый огонь из мушкетов. С десяток всадников покатились с коней. В ответ ногайцы с изумительной точностью стреляли на скаку из луков. Достигнув берега, накидывали арканы на колья плетней, обрушивая наскоро возведённую преграду. В образовавшиеся проломы мокрые лоснящиеся кони выносили татар на крутой берег. Боярские дети из отряда Штадена разбегались кто куда. Их настигали, беспощадно рубя кривыми саблями. В считанные минуты дозорный отряд был уничтожен. Последним, что успел заметить Генрих Штаден, было злобно ощерившееся рыжеусое лицо Георгия Франсбаха. Наёмники успели перестроиться в каре и отбиваясь алебардами, отступали под натиском наседавших степняков.