Третий ангел

— Батюшка Митькин, Шуйский Иван Андреич, воеводой служит в Смоленске, — словно прочитав Васькины мысли, объяснил Малюта. — А не так давно лакей его ближний возьми да в Литву-то и сбеги. Я, как дознался, тотчас вызвал Ивана Андреича сюда, в Слободу, привёл в пытошную, показал своё добро. Сели рядком да поговорили ладком, а на завтра он сватов заслал.

— Ох и зубец ты, Лукьяныч! — искренне восхитился Грязной. — Тебе, я гляжу, осталось с царём породниться.

— Дай срок, — то ли шутейно, то ли всерьёз пообещал Малюта. — У меня ещё Анна есть. Может, она в царицы выйдет?

Ужинать поехали в новые палаты Скуратова. Скинув чёрное полукафтанье опричника и, переодевшись в домашнее, преобразился Малюта в Григорья Лукьяныча, домовитого, степенного хозяина. Видно было, что он гордится домом и что домашние гордятся отцом семейства.

Ели долго и молча. Васька налегал на вино. Скуратов почти не пил. Насытившись, распустили пояса, сели говорить.

— Как думаешь, Василий, для чего на Новгород идём?

— Как для чего? — удивился Грязной. — Вестимо, грабить.

— Это само собой. Но у нас с тобой и другое дельце будет.

С минуту Малюта молчал, словно не решаясь начать, разглаживая короткопалыми веснушчатыми руками рыжую кудель на голове. Потом заговорил:

— Донёс мне верный человек, что государь наш в аглицкие земли засобирался. Письмо тамошней королеве отписал, дескать, изменников боюсь, прими, ежли что.

— Брешешь! — ахнул Грязной.

— Собака брешет, — отрезал Малюта. — Верно говорю. Пуглив надёжа-государь. Потому и грозен, что пуглив. Сызмальства таков. Помню, когда в Казани на приступ пошли, его силком из церкви вытаскивали, чтоб войску показать. Ну а теперь скажи, что с нами станется, коли царь сбежит?

— Ремешков не оставят, на мелкие части разорвут, — уверенно сказал Васька.

— То-то. Крови на нас много. А посему отпускать его никак нельзя. Мы есть, покуда он есть, а нет — поминай как звали.

И как нам быть?

Я своим умишком прикинул, что всё же ни в какую Англию царь не сбежит. И постриг не примет, хотя нынче в Вологде кирилловским монахам для себя келейку заказал и пятьсот рублёв на обзаведение дал. Это он всё чудесит. Книжек начитался и мнит себя то Иисусом Навином, то царём Соломоном, то последней тварью. Только власть он никогда не отдаст. Горд очень. Выше всех людей себя почитает, а без власти какая ж гордость? Я другого, Вася, боюсь.

— Ну?

— Захочет он с земщиной помириться. Отопрётся от нас. Опричнину отменит. Скажет: кромешники во всём виноваты, они меня обманывали, а я к народу всей душой. Ну а дальше — нас на дыбу, а ему все в ноги падут, славься, батюшка-государь, спаситель ты наш.

— А ведь похоже, — вздрогнул Грязной.

— Да так и будет, ежели мы что надо не сделаем.

— Говори, не томи!

— Кровью его самого надо повязать, да такой, чтоб вовек не отмылся. Чтобы после того как на Новгород сходим, кроме нас другой опоры у него не осталось. А одним разом и с Басмановыми покончить и Вяземского туда же. После них по земщине ударим, чтобы мириться не с кем было. Вот тогда и будем мы с тобой первые люди при царе. Понял теперь?

С острым интересом Грязной взглянул на Малюту. Точно другой человек сидел перед ним. Обычно тусклые кабаньи глазки глядели холодно и беспощадно.

— Не боишься, что переметнусь?

— Не боюсь, — мотнул тяжёлой башкой Малюта. — Расчёта нет. Кому ты нужен? Басмановым? Ты для них как был псарь, так псарём и останешься. И для царя ты пустое место. Балагурством на пирах долго не продержишься, другие балагуры найдутся. Так что, брат ты мой, кроме меня тебе деваться некуда.

— Ну а ежели царь передумает на Новгород идти? Басмановы с Вяземским отговорить могут. Они к царю ближе нас.

— А вот это и есть наша с тобой забота. Надо царю такие улики представить, чтобы он нам, а не им поверил. И помни, Вася, теперь либо мы их, либо они нас, — многозначительно сказал Малюта.

Глава пятая

БЕЛЫЙ КЛОБУК

1.

От Москвы до Новгорода шесть дней спокойного зимнего пути. Государева почта добирается за три. Скачут гонцы как оглашённые, на недавно заведённых станциях — ямах — делают короткую остановку, и пока ямщики запрягают свежую подставу, гонец разминает затёкшее тело, выпивает горячего сбитня, заедает калачом. И опять летят из-под копыт снежные ошмётки, и хрипло каркает ворон в стылой тишине, и плывут по сторонам лесной дороги тяжёлые как корабли вековые ели. В сонном забытьи уткнулся гонец в кислую овчину, а под правой рукой у него тяжёлый литой шестопёр — на дорогах стали часто грабить.

Вместе с почтой ехал в Новгород доверенный человек князя Афанасия Вяземского боярский сын Григорий Ловчиков. В дорожной суме, что лежала под ногами, вёз Ловчиков подарок князя старинному другу архиепископу Пимену — греческий хронограф из Афонского монастыря и письмо с обычными расспросами про здоровье и общих знакомых. Главную же весть должен был Григорий передать на словах, а слова были такие, что Афанасий заставил гонца прежде на кресте поклясться, чтоб никому, а уж после сказал.

Последнюю остановку перед Новгородом сделали в богатом селе Бронницы. Леса кончились, открылась вьюжная равнина ильменского Поозерья. Лихих людей можно больше не опасаться, но почта спешит пуще прежнего, чтобы поспеть до ночи.

...Синими сумерками встретил прибывших Господин Великий Новгород. Браня припоздавших, стражники отодвинули уже выставленные на ночь рогатки и впустили почту. Город жил замедленной вечерней жизнью. За высокими заборами желтились слюдяные оконца, с резных карнизов свисали снеговые космы, по голубым сугробам ползли длинные тени горожан. Почуяв постоялый двор, уставшие кони пошли в галоп, на повороте едва не вывалив из саней гонца вместе с почтой.

...Утром следующего дня, выспавшись и отдохнув, Ловчиков пешком направился на владычный двор. Он давно не бывал в Новгороде и с любопытством озирал знаменитый град. День был праздничный, пёстрые толпы народа двигались с Торговой стороны в сторону Софии. Рядом с простонародьем важно ступали, метя зарукавьями сугробы, лучшие люди. В Москве такого не увидишь, там, собираясь гости к соседу, живущему через дорогу, знатный человек велит закладывать карету. Непривычны для москвича и смелые взгляды, которые бросали на Ловчикова вальяжные, разодетые в меха новгородки. Зато мужчины при виде чёрного кафтана мрачнели, зло мерили глазами приезжего.

Пройдя под арку крепостной стены Ловчиков вошёл в Детинец и невольно остановился, дивуясь. Стройно и гордо пред ним раскинулся белоснежный град невиданной красы. Многоярусные каменные палаты, храмы, колокольни, унизанные бронзовыми гроздьями колоколов, крытые галереи, островерхие крыши, резные крыльцы, арки, пристройки, службы, сени, высоченная часозвоння с диковинными часами, искрящийся инеем сад — и над всем этим безмятежным царством белым облаком плыла пятикупольная красавица София, гордо сверкая на зимнем солнце золотой главой.

Тут не было и помину грубой и пёстрой восточной роскоши московского кремля. Во всём чувствовались вкус и мера созидателя. Да, тридцать лет создавал своё заповедное царство приснопамятный новгородский владыка Евфимий. Строил спешно, боясь что не хватит жизни для задуманного. Первый построенный им храм рухнул в день освящения, придавив незадачливых мастеров. Иной бы смутился, а Евфимий в тот же день велел закладывать новый. За шальные деньги нанял лучших немецких мастеров, приставив к ним новгородских каменщиков. Немцы дали добротность и качество, наши — душевную теплоту и выдумку. Немецкий зодчий всё заранее расчислит, а уж потом исполнит. Зато наш мастер прямую немецкую линию округлит, выведет залихватский узор, придумает щеголеватый замочек на сдвоенных арочках, прислонит к гладкой скучноватой стене крытую галерею на резных столбах, изобразит в нише не строгого немецкого Бога, а своего русского Спаса.