Страница 51 из 102
Перелистываю записи тех дней.
«20.11.68 г.
Основная тема провинциальной печати в последние недели — борьба против «анархизма», «фракционизма», «групповщины». «Хэйлунцзян жибао» публикует много писем читателей, в которых они пишут о случаях «анархизма», приводят факты невыполнения указания Мао об «осуществлении революции и активизации производства». Подул «ветер» распределения некоторых товаров через «черный рынок». Работники торговли самовольно покидают рабочие места, а в ответ на критику заявляют: «Меньше говорите о недостатках других, больше обращайте внимание на собственные». Свои «посты» покидают и многие рабочие, объясняя свой уход тем, что они идут «участвовать в революции» или «заниматься самовоспитанием». Приводилось много фактов снижения трудовой дисциплины, опозданий или вообще невыхода на работу, отказа выполнять принятые обязательства, сообщалось об игре в карты на производственных предприятиях. Газета назвала «анархизм» «орудием специального назначения в руках буржуазии…». Видимо, «анархизм», «фракционизм», «экономизм» приняли действительно угрожающие размеры, если в начале апреля высшие партийные и государственные органы — ЦК, Государственный совет, Военный совет ЦК и «Группа по делам культурной революции при ЦК» издали «распоряжение» о новом наступлении на «анархизм», о наступлении с применением «всех доступных средств»».
И «самыми доступными» из «доступных» явились массовые митинги-судилища. Китай — страна традиций. Видимо, и публичный суд-митинг тоже уходит корнями в старокитайские традиции. Поздней весной 1968 года, в разгар «большого тайфуна», над Китаем прокатилась волна маоистских митингов-судилищ. Потом она утихла, а затем вновь стала медленно подниматься и обрушилась с новой силой в начале 1970 года. «Бейцзин гунжэнь» откровенно писала, что в Пекине в больших масштабах процветают спекуляция, хулиганство, грабежи, совершаются «разбой», «насилование», «убийства» и другие подобные действия. Преступных элементов «немного», пишет газета, «но они оказывают огромное разлагающее влияние. Эти классовые враги проникают на железнодорожные станции, в магазины, автобусы и другие общественные места, совершая подрывные действия…». Газета пытается найти причины этого явления, но не хочет видеть главную из них: преступления совершают в основном молодые люди, которых «революция» оторвала от работы, разжалованные «маленькие генералы», разочарованные молодые люди, которые ищут выход в анархистских действиях. Видимо, это явление приняло весьма опасные размеры, если газета выступила со страстным призывом: «Арестовать тех, кого следует арестовать, судить тех, кого необходимо судить, расстрелять тех, кого следует расстрелять». Кстати, он вынесен в заголовок передовой статьи «Бэйцзин гунжэнь»…
«27.1.70 г.
Сегодня снова публичный суд-митинг!»…
Хорошо помню события того дня.
Улицы Пекина запружены людьми. Смотрю на демонстрантов… Нет, это не та разъяренная демонстрация хунвэйбинов первых месяцев «большого тайфуна». Сейчас демонстрация больше похожа на похоронную процессию, медленную, черную и печальную. Среди участников процессии почему-то преобладают пожилые люди, многие из них несут небольшие деревянные табуретки на трех ножках. Состоится публичный суд, а они знают, что эти судилища превращаются в многочасовые, иногда продолжающиеся чуть ли не целый день митинги. Временами в рядах процессии раздавались возгласы, их вяло подхватывали, и они быстро затухали. В тот день к смерти были приговорены девятнадцать человек. А через несколько дней французский посол рассказывал, что видел и траурную процессию приговоренных к смертной казни.
Смотрю в свою записную книжку. Это третий массовый митинг-суд в течение месяца. В дипломатическом корпусе уточнялось число осужденных на смерть — двадцать пять человек. Одна из записей напомнила мне о другом массовом митинге-суде, состоявшемся в Кантоне.
«Кантон, 10.III.70 г.
…Из Гонконга я прибыл поздно. Кантон, большой южный город, уже погрузился в приятную, я бы сказал южную, вечернюю прохладу. В такую ночь не спится, хочется после кошмара «азиатского Нью-Йорка» — так называют Гонконг — побродить по тихим, заснувшим зеленым паркам южного города, побыть в тишине, забыться. Мечтаешь о зеленой тишине парков и улиц, а оказываешься в зловещей тишине большого каменного отеля. Представитель китайского туристического бюро лаконичен: «Вы остаетесь здесь… Завтра ровно в четырнадцать часов заедем за вами. А в пятнадцать ноль-ноль самолет вылетает в Пекин». И выходит.
Всю ночь и почти весь день я должен провести здесь, в этом притихшем, сумрачном отеле. Удивительно: я попросил представителя турбюро поместить меня в номер с видом на улицу, на зеленые, дышащие ароматом парки перед отелем, на город, но мне отвели номер с единственным окном, которое выходит в небольшой внутренний двор — квадрат, образованный четырьмя крыльями холодного каменного здания. Почему? Ведь отель был почти пуст… Это мне стало ясно лишь утром. Из всех улиц Кантона утром начали стекать, как в водохранилище, в большой, утонувший в зелени парк потоки демонстрантов. Парк находился как раз перед отелем и простирался, насколько видел глаз. А в парк все вливались потоки построенных в колонны людей.
Около восьми часов десятки, а может быть, сотни репродукторов загремели со всех сторон. Из репродукторов доносились неясные вопли, ораторы выкрикивали лозунги. Лозунги сливались с криками толпы. Репродукторы не смолкали пять часов, и все пять часов ораторы-обвинители метали гром и молнии против «подсудимых»… Кого судили в тот мартовский день и за что, я так и не понял. Через несколько недель в «Нью-Йорк таймс мэгэзин» я прочитал, что, по сообщению Гуандунского радио, только в марте и только в Кантоне на трех массовых судилищах «были признаны виновными и расстреляны на месте более ста мужчин» и, кроме того, «около 300–350 человек были осуждены на длительные сроки тюремного заключения с отбыванием их в трудовых исправительных лагерях».
Запись из блокнота:
«14.1.69 г.
Я возвращался из Ханоя. Исколесил Ханой и израненную вьетнамскую землю, и раны этой страдалицы земли, как живая рана, горели сейчас в моем сердце.
В предутренних сумерках огромный каменный силуэт пекинского вокзала казался сонным. Сонным и усталым выглядел и военный, который приближался ко мне для проверки документов. Мне нужно было позвонить в посольство, чтобы вызвать машину. «Телефон… Машина…» — начал я повторять на китайском языке несколько слов, которые выучил еще в первые недели после своего приезда. Наверное, я произносил их с таким акцентом, что военный смотрел на меня с недоумением.
— Дянь хуа… Цичэ… — повторяю снова, и только тогда, когда я начал жестикулировать, военный, видимо, понял, что мне надо.
— Хао, хао… — произносит он как-то устало и показывает мне на какую-то дверь. Вхожу в комнату, и… От увиденной в окне картины у меня перехватывает дыхание. Во дворе, в утреннем сумраке, вырисовываются черные силуэты множества людей, сотен людей различного возраста, молодых и старых, мужчин и женщин… Люди стоят рядами, ряды замыкают солдаты, вооруженные карабинами с примкнутыми штыками. Люди стоят наклонившись, пригибаясь до самой земли, на их спинах какой-то груз, словно черные переполненные ранцы… С каких пор они стоят? И сколько еще будут стоять так?
Я уже слышал о таком роде наказания. В переводе с китайского оно означает «золотой кирпич» — пытка под тяжестью груза. Было ясно: «военный», уставший от бессонной ночи или ночей, не сообразил, что телефон стоит в комнате, куда не следует пускать иностранца. Я быстро набрал номер и вышел… Жду автомашину, а только что подсмотренное зрелище воскрешает в памяти все наказания, которые я видел во время своего пребывания в Пекине…
Я шел по небольшой улочке Ванфуцзин в центре Пекина, на которой расположен Пекинский ревком. Почти в самом конце ее, там, где она вливается в центральный шумный «Проспект небесного спокойствия», послышался шум, раздались голоса и болезненный стон. Группа молодых людей окружила юношу двадцати — двадцати пяти лет. Он стоял с опущенной головой, закрывая ее руками от сыпавшегося на него града ударов. Потом он присел на корточки, затем упал, а избиение продолжалось, толпа все увеличивалась. Озлобленные, разъяренные люди стремились пробраться поближе к избиваемому, ударить его кулаком по окровавленной голове. И никто не предпринимал никакой попытки вмешаться, защитить. А крики становятся все громче, все яснее слышится слово: «Ша… Ша… Ша…»