Темное солнце

Итак, мне надо было уйти.

Однажды после выгрузки провизии я попытался взойти на барку. Охранницы встали на дыбы. Я попытался их напугать. Они схватились за копья и мечи – пусть они и считали меня божеством, это не отменяло их обязанностей.

Поскольку бегство вплавь было исключено из-за крокодилов, я еще раз попробовал пробраться на барку. Бдительные стражницы укрепили свои ряды, и двенадцать воительниц отбросили меня на берег. Но почему, покидая остров, Нура не дала им приказа освободить меня? Чтобы она могла отплыть от острова как можно дальше, чтобы увеличить расстояние между нами?

Тогда я обратился к средствам, которые остаются безоружному человеку: к хитрости и терпению. Я углубился в дебри буйной растительности, в лохматые заросли папируса, и вдали от посторонних взглядов срезал стебли и днями напролет мастерил лодчонку. Эти работы я вел в двух шагах от воды за тростниковыми зарослями; я опасался водившихся там черношеих кобр, зато они служили живым щитом от крокодилов.

Пришел долгожданный рассвет того дня, когда лодка была готова.

Утро началось необычно. Послышались крики. Что такое? Кошка Секрис скончалась. Жрицы оплакивали ее, восхваляли на все лады, бормотали молитвы и готовили ее останки к мумификации. Они начисто выбрили себе брови и сняли с лица грим. Их траур длился много месяцев[26].

Воспользовавшись всеобщим смятением, я исчез, прорубил кривым ножом в тростниках узкий проход и протолкнул в него свою лодчонку. Я залег на дно и с оглядкой погреб от берега к глубокой воде; беззвучно и осторожно я двигался от болот к реке, опасаясь как своих блюстительниц, так и коварных рептилий.

Нил встретил меня радушно. Мощный и спокойный, он широко открывал горизонт, раздвигал пространство и осенял все вокруг своим величием. Воды были усеяны синими блестками, будто катили частички неба, а у берегов они менялись, вбирая краски лотосов, кустарников и трав. Им принадлежал даже прибрежный ил. А вдали лазурными озерцами проплывали поля цветущего льна.

Только теперь я ощутил, насколько я раскис и размяк в этом мрачном, суровом и нездоровом месте, в этом гнилом узилище. Плывя по божественной реке, пьяный от вольного воздуха, я чувствовал себя свободным, счастливым, и к тому же впервые после прочтения ее письма – пусть даже передышка будет недолгой – я больше не думал о Нуре.

Иногда вдалеке проплывали игольчатые силуэты пальм, тонкие тростинки, увенчанные звездой. Селяне неспешно гнали с пастбищ ослов, груженных снопами, а величественные женщины с благородной осанкой, стройные и сильные, возвращались с реки к домам, удерживая на голове кувшин с водой.

Меня взволновала сладостная музыка: мелодия колодезных журавлей. За несколько веков их песенка изменилась не больше, чем движения человека, достающего воду с помощью этого рычажного механизма. Дерево поскрипывало, полуобнаженная фигура наклонялась, разгибалась, разворачивала шест, снабженный черпаком, и распределяла воду на пшеницу, ячмень и люцерну. Здесь, на низком берегу, журавль оставался простым; а на холмистом он усложнился: несколько механизмов тянулись вверх по холму, первый забирал воду из реки, второй – из водоема, наполненного первым, третий – из водоема второго, и дальше она отправлялась в поля. Эти качавшие воду тощие журавли казались гигантскими насекомыми, огромными кузнечиками с медленными скрипучими усердными усиками, они следовали друг за дружкой, насколько хватало глаз.

Все чаще попадались деревни. Люди жили рядом с козами и баранами в простых приземистых хижинах из глины, высушенной на солнце. По берегам, заливисто смеясь, брызгалась голая ребятня с бирюзовой жемчужиной на шее, хранившей от дурного глаза. Безучастно стояли в воде толстые буйволы.

Потянулись крупные постройки. Напротив одной из них я пристал к берегу, измученный голодом и жаждой; то был некий храм из охристого камня, со стройными колоннами карминового, оливкового и бирюзового цвета.

Я поднялся на семь ступеней и вошел в приятный торжественный сумрак, обрамленный плотным строем колонн, колоссальных каменных стволов папируса, возносившихся к лазурному потолку, усеянному звездами. Я проскользнул мимо хмурых охранников при входе и шел из галереи в галерею по плиткам, которые отзывались моим шагам, тогда как массивные стены гасили звуки извне. В конце последней галереи путь мне преградили жрецы и не пропустили в главный зал.

Какая муха меня укусила? Мне следовало развернуться и поискать пропитания за пределами храма; вместо этого, несмотря на препятствия и запреты, я встал перед письменами, выбитыми на известняковых плитах, и стал приноравливаться к полутьме, желая узнать, кому этот храм посвящен.

Разбирая иероглифы, я был поражен: здесь почитали Осириса. Из прочитанных отрывков я понял, что Осирис принес людям надежду на жизнь после смерти. Воскресая, он открыл новое измерение существования: смерть – это не конец; жизнь не оканчивается смертью, но меняет форму; когда человек угасает, он завершает данный цикл, чтобы начать следующий. Чтобы преодолеть порог и обеспечить возрождение на следующей стадии, лучше всего внять совету Исиды: мумифицировать покойника, поместив его в саркофаг, защитить от порчи его члены, плоть и внутренности, а затем вооружиться терпением. Ведь люди сродни растениям: после расцвета они увядают и возвращаются в землю для последующего возрождения.

Ошарашенный этими открытиями, я покинул святилище и присоединился к кучке людей, что-то жевавших под сенью акаций. В перегретом воздухе стоял звон мошкары, а птичий гомон с приближением полудня притих.

Я жевал финики и участвовал в общей беседе. Десяток окружавших меня мужчин и женщин совершали паломничество, чтобы снискать милость Осириса.

– Зачем вам это? – спросил я их.

– Осирис ведает входом в Дуат, – отвечала дородная женщина.

– Что это значит?

– Он решает, принять ли нас в свое царство или нет.

– Дуат?

– Загробный мир. Плодородные земли, вечно орошаемые. Ты откуда?

– А почему Осирис может отказать?

Женщина пожала плечами, удивленная моей наивностью.

– Он оценивает души. Мы предстаем пред судом, а он главный судья. Перед лицом сорока двух помощников он извлекает наше сердце и кладет его на весы. Если наше сердце легче пера Маат, богини истины, Осирис продолжает испытание. Мы убеждаем его, что не нарушали никаких запретов, что остались чисты. Мы заявляем: «Я сказал правду, я чист, я достиг совершенства, я помог страждущему, дал хлеба голодному, одежды бедняку в рубище, гроб безродному».

– А если кто солжет?

Они смущенно опустили голову. Мужчина с рябым лицом проговорил вполголоса:

– Мы загодя совершаем паломничества к Осирису, поскольку лишь те, кто ему поклонялись, заслуживают его внимания. Затем произносим определенные слова, читаем молитвы. Дабы снискать милость Осириса, можно также перечислить его имена: «Осирис Ун-нефер, Осирис живой, Осирис владыка жизни, Осирис владыка мира, Осирис хранитель зерна, Осирис владыка вечности, Осирис хранитель берегов, Осирис властитель, Осирис в небе, Осирис под землей…»

Я отошел подальше от этого благочестивца, боящегося упустить какое-нибудь из имен бога.

Отчалив и выведя лодчонку на стрежень, я начал лучше понимать, о чем писала Нура в своем послании: наше приключение переросло в легенду, и, что еще серьезнее, эта легенда породила религию. До сих пор боги и богини были подчинены ходу времени, но теперь люди впервые заговорили о бессмертном боге и стали рассуждали о потусторонней жизни с уверенностью.

В краях моего детства после кончины душа переселялась в новую оболочку, воплощаясь в синицу, медведя, дерево или скалу… Это было первым шагом к окончательному исчезновению, душевные особенности не сохранялись вечно: воспоминания, достоинства и недостатки с каждым новым метемпсихозом угасали. Не только наше тело разлагалось в гумусе и служило пищей молодым организмам, распадалась и наша душа. Речь скорее шла о рециркуляции, чем об увековечении.

26

 Кошка отделилась от природы в тот исторический момент, когда человек перешел к оседлому образу жизни. Когда наши предки, охотники и собиратели, построили деревни и начали запасать и хранить продукты питания, они приобрели новых врагов и новых союзников. Врагами стали животные, которые поедали хранившиеся в амбарах припасы: мыши, крысы, птицы и змеи. Союзниками стали мелкие дикие хищники – кошки, поедавшие этих грызунов. Так что отношения человека и кошки начались с взаимопонимания, основанного на общих интересах. Эти зверюшки немало способствовали развитию человечества и становлению цивилизации, сторожа продукты питания.

Собака в Египте пользовалась репутацией прекрасного охотника, а кошка ценилась скорее как защитник. Она по-женски оберегала пищу и создавала уют, а к тому же была гибкой, прелестной и соблазнительной. Всеобщую любимицу богиню Баст лепили и рисовали с кошачьей головой, и ее чествование в городе Бубастис, кишевшем священными кошками, привлекало во время торжеств семьсот тысяч поклонников – как современный рок-фестиваль. Законы запрещали препятствовать им, бранить их и убивать. Во время пожара сначала спасали кошек, а потом уже имущество. Даже в голодные времена их не ели. Когда кошка умирала, члены семьи сбривали брови и семьдесят дней соблюдали траур. Кошки не только удостаивались погребальных почестей, их, бывало, даже мумифицировали, чтобы обеспечить им загробную жизнь; а иногда им в могилу запускали мышку, чтобы они могли перекусить или порезвиться на просторах Дуата. Древний Египет был кошачьим золотым веком.

Евреи смотрели на это поклонение критически, но греки, пищевые припасы которых прежде охраняли куницы, ласки и хорьки, завезли из Египта кошек, потому что все египетское приводило их в восторг. И если они по-прежнему считали собаку лучшим товарищем, то кошка стала роскошным подарком, игрушкой, которую дарили любовнице или гетере. Увлечение кошками не ослабло и в Древнем Риме, да и в мусульманском мире: Магомет даже отрезал рукав халата, чтобы не будить свою любимую Муиззу.

В Средние века католицизм изменил отношение к кошкам. Религиозные фанатики систематически истребляли кошек, пытаясь извести их окончательно. Если в крестьянских хозяйствах и в монастырях кошки все же играли свою роль борцов с грызунами, гроза на них грянула из Рима. В 1233 году папа Григорий IX объявил кошкам войну: вертикальный зрачок кошки, схожий с гадючим, свидетельствовал о ее сатанинской природе; о том же говорили и ее лень, сластолюбие и привычка тщательно вылизывать свои интимные места. Эта папская булла повлекла истребление кошек и их владельцев, обвинявшихся в колдовстве. Несомненно, прямым следствием войны с кошками стало распространение в XIV веке чумы, которую разносили крысы: отныне ее ничто не сдерживало. Но после этой смертоносной эпидемии Иннокентий VII и Иннокентий VIII – как неудачно выбраны имена! (I

Во времена Ренессанса это безумие утихло. Кардинал Ришелье обожал своих четырнадцать кошек, а Людовик XIV, тоже любитель кошек, запретил эти ночные костры в праздник св. Иоанна. Эпоха Просвещения также внесла свою лепту в борьбу с суевериями. В XIX веке к кошке вернулась благосклонность рода человеческого, тем более что ученый Луи Пастер, изучавший микробы и способы распространения болезней, назвал ее совершенным примером гигиены.

Так или иначе, уготованная кошке судьба прежде зависела от религий. В наши дни кошка от них освободилась и снова царствует у нашего очага. Отныне она ни око бога Ра, ни приспешник дьявола, но владычица наших сердец.