Страница 7 из 60
Он часто повторял эти печальные слова.
— Того, что происходит у нас, прежде и вообразить невозможно было… Культ — вот что давит и губит Китай сегодня. Ради культа забывают и о марксизме, и о ленинизме, и о народе. У честных и думающих людей тяжело на сердце.
Ли говорил о страшной душевной опустошенности. Для души, чтобы не одичать окончательно, он занялся изучением педагогических воззрений Макаренко.
— Макаренко тоже перевоспитывал людей, но он поднимал их! Воров и преступников он готовил к труду, они становились рабочими и инженерами. А у нас? Вы знаете, что такое китайское воспитание? Или перевоспитание? Нет, у нас не поднимают дух человека! Главное — в том, чтобы подавить его, превратить в покорного, бессловесного. У нас не народ поднимают до интеллигенции — о нет! — у нас давят ту интеллигенцию, которая была, загоняют ее вниз.
— Не слишком ли пессимистичны вы? — осторожно спросил я. — Все же в КНР тысячи людей получают образование.
— Их нельзя назвать интеллигенцией. Они не умеют мыслить, — сказал Ли. — Пользы от них мало, но раздавить мыслящих они могут, и сделают это. Если человек стал грамотным, получил какие-то знания, то от этого он еще не становится интеллигентом. Чтобы стать им, нужно еще научиться думать, а это не просто… У нас каждый кончивший школу считается интеллигентом. Но они не умеют и, главное, не хотят думать. Зачем им это? На собрании каждый повторяет одни и те же фразы и дрожит, как бы не оговориться. Ох, как это отупляет! А повторение до одури при изучении сочинений Мао! Мы учим небольшую статью пять, десять раз. Каждое предложение надо повторять и повторять. Так в старину учили конфуцианские каноны сюцаи.
В феодальном Китае, чтобы получить должность императорского чиновника, надо было выдержать экзамен по конфуцианским священным книгам. Сюцаем называли того, кто прошел первый тур экзаменов на должность, но еще не получил ее. Многие так всю жизнь и оставались сюцаями.
— Ну а рабочие? Что думают те, с кем вы работаете?
— Многие из них обмануты и верят. Мао Цзэ-дуну, — сказал Ли. — Для рабочих все осужденные — контрреволюционеры и изменники. Меня они считают полоумным… — Как бы отвечая на мой немой вопрос — «почему же?» — он продолжал:
— Много хорошего было сделано после Освобождения, особенно до пятьдесят седьмого года. В пятьдесят восьмом году уже стало нехорошо, а затем дошло и до несчастья. Но вы ведь знаете, что вину за голод в последующие два года наши руководители возложили на Советский Союз!
— Это неправда, — горячо сказал я. — СССР помогал индустриализации Китая, нередко даже в ущерб себе…
— Я-то знаю, но другие не знают. Я знаю, что это клевета. Но для чего? К чему изолировать Китай? Что кроется за этим? Мне многое непонятно, и когда я задумываюсь, то просто пугаюсь.
Некоторое время мы шли молча. Вдруг он спросил с неподдельным волнением:
Как вы считаете — нападут американские империалисты на Китай?
— Едва ли, — сказал я. — Ведь нынешняя китайская политика им на руку.
— Я тоже так думаю, — сказал он. — Мне просто хотелось посоветоваться, а не с кем. Наши не хотят помогать Вьетнаму совместно с СССР, они хотят использовать победу Вьетнама против СССР. А поскольку вы ему помогаете, это им не удается. Вот почему не будет единых действий. Я верю в искренность того, что говорит радио Москвы, — добавил он. — Здесь у нас готовы опорочить любое предложение, если оно исходит от СССР.
— Да, это большое несчастье, что наши страны разъединены, — сказал я. — Мне кажется, что если б не было раскола, то и американцы не посмели бы начать агрессию во Вьетнаме!
— Может быть, — устало согласился он. И снова заговорил о культе личности, об экономических ошибках. Он рассказывал, как близко к сердцу принимали люди бедствия своей страны, как его отец, экономист, не перенес трагических ошибок шестидесятых годов и умер с горя, хотя и не подвергался преследованиям.
Временами Ли вспоминал о своей роли гида и начинал рассказывать о Пекине. Правда, знал он прошлое не слишком хорошо.
Мы встречались с ним еще раза два.
Приближались майские праздники.
— Мы увидимся теперь только после праздников, ровно через две недели, — сказал, прощаясь, Ли.
Но я его так и не увидел: он не пришел.
Может, не захотел рисковать? Или сказал мне все, что хотел? Или же его заметили и он уже никуда не мог приходить? Не знаю, но без него мои прогулки по пекинским улицам в чем-то потеряли.
Я стал ходить в кино. Правда, не столько ради развлечения, сколько ради навыка воспринимать на слух беглую речь.
Китайский зритель также чуток к прекрасному, как и любой другой. Когда в Пекине шел фильм «Ранней весной, в феврале», фильм, как мне говорили, действительно художественный, романтичный и человечный, у кинотеатров стояли толпы. Я не видел его, только слышал о нем. Фильм этот был осужден и запрещен.
Но как бы ни относиться к китайскому кино, оно единственная реальность для сотен миллионов людей. Ничего другого они не видят, иностранных фильмов в КНР не показывают.
Вот, например, виденный мною «хороший», то есть отвечающий требованиям пропаганды, фильм «Подземная война». Знакомые хорошие актеры, уже много лет подряд снимающиеся в военно-приключенческих фильмах. Знакомый сюжет — события времен антияпонской войны, знакомые персонажи. Его вполне можно было бы назвать комедией, если б он не преследовал вполне серьезных целей. Война, изображенная в фильме, была игрушечной, веселой, задорной. Враги — японские солдаты — падают, как оловянные солдатики. Чем только их не убивали — и кольями, и дубинами, и копьями, и камнями. Их подрывали на минах, затаскивали в траншеи, заманивали в ямы, протыкали, резали, кололи и пристреливали, в то время как трясущиеся фигуры в японских мундирах отчаянно визжали, верещали, скакали, испускали дух. Партизанская война в фильме преподносилась как всем доступная игра, где с помощью подземных ходов герои появляются отовсюду, возникают из лёссовых галерей чистенькие, без пылиночки, как и полагается в кинобоевике. Народная война в подземных галереях — веселая и победоносная штука! — такова идея фильма, «оптимистически» трактующего народную войну по Мао Цзэ-дуну, цитаты из которого подолгу занимают весь экран.
Бросалась в глаза утрата человечности и гуманности. Их место — для большей достоверности событий, что ли? — заняло изображение льющейся крови, агоний. Вот японца прокалывают насквозь копьем, и он корчится в муках, глаза его буквально лезут на лоб, и он испускает дух, — все это крупным планом. А вот детишки добивают раненых врагов: стоит контуженному японцу поднять голову, как к нему устремляется юный герой и — бац по башке!.. Другой подняться-то не может, он только охнул, а уж детишки спешат прикончить его… Хоть и веселая это комедия, но для нее нужны крепкие нервы и привычка к жестокости, как обыденному поведению.
В зале было много молодежи, и у нее фильм вызывал ликование и восторг. Зато сдержанно отнеслись к фильму те, кто постарше и сам пережил войну с японцами. Что и говорить, война была нешуточной!
— Вы участвовали в освободительной войне? — спросил я, направляясь к выходу, у пожилого китайца.
— Да, — он внимательно посмотрел на меня, а потом на моего фудао Ма.
— Похожа ли она на ту, что изображена в фильме?
— Не слишком, — сказал он и тут же спохватился. — В тех местах, где воевал я, она была несколько иной!
Ма тут же не преминул сформулировать главную идею фильма:
— Это настоящий фильм, он учит, что войны не надо бояться. Народная война непобедима. Это только ревизионисты изображают ужасы войны. Наш фильм показывает, что народу война не страшна.
Обычно я смотрел китайские фильмы по телевизору на своем этаже, вместе со служащими канцелярии, реже в городских кинотеатрах и регулярно, по субботам, — вместе с китайскими студентами. Студенческие киносубботы устраивались в «северной столовой», которая после ужина превращалась в кинозал. Билет туда стоил вполовину дешевле, чем в городе, а вьетнамцев и меня, как гостей, пускали бесплатно. Организовывал сеансы местком, дежурных присылал студенческий союз. Все зрители приходили со своими стульями. Китайцы обычно тащили приземистые табуретки, а мы, иностранцы, волокли увесистые стулья со спинками.