Страница 44 из 60
— Ты какие купила? — поинтересовалась вернувшаяся.
— Я взяла три средних, на каждую стену, где нет окна. Хочется еще маленькое «юйлу» повесить у изголовья, но я не смогла достать…
— Да, их все так раскупают, что маленьких не достанешь. А я отстала, не купила еще, недосуг…
— Ну, ты ведь только что приехала!
— Сегодня же пойду, а то неловко перед людьми.
Хунвэйбины возвращались не только с юга. Другие «боевые отряды» выезжали на северо-восток — от нашего университета, например, в Цзилинь — и на северо-запад. Они поддерживали связь со своими сторонниками на местах, даже если «победы» над местными партийными органами с первого налета и не удавалось добиться. В университете появились стенды, на которых вывешивались сообщения с мест — иногда в виде дацзыбао, а чаще напечатанные типографским способом листовки с фотодокументами. На них можно было видеть замученных людей, изуродованные трупы, сараи с петлями и крючьями для пыток и убийств. Особые стенды предназначались для Аньхоя, Ганьсу, Сиани, Чунцина, Фуцзяни и других мест, напоминая сводки с фронтов гражданской войны.
В своих листовках хунвэйбины клеймили «белый террор» местных партийных органов. Я помню набор жутких фотографий с надписью «Семьдесят дней белого террора в Сиани», где, если верить листовкам, налетчиков-хунвэйбинов истребляли массами.
В сентябре в Пекине еще можно было читать воззвания и обращения местных властей, в которых говорилось об издевательствах хунвэйбинов над партийными работниками и опровергалась хунвэйбиновская пропаганда. Обе стороны так рьяно уличали друг друга во лжи, что разобраться в происходящем было нелегко.
Когда помещали фотографии людей с обрезанными ушами, выколотыми глазами или же снимок груды отнятых у хунвэйбинов плеток, этому, я чувствовал, следовало верить. Когда же хунвэйбины после поражений печатали снимки своих людей с переломленными руками и ногами, пробитыми головами, в крови и синяках, я тоже верил: ведь не все те, на кого они нападали, шли с покорностью баранов на заклание! И если хунвэйбинов выгоняли из какого-нибудь города, то это было возможно только ценой крови. Сообщения ужасали огромными числами — сотнями и тысячами — жертв, но вот как раз цифрам верить было труднее, потому что обе стороны стремились обвинить противников в жестокости, чтобы оправдать «ответные меры самозащиты».
«Развернем народную войну против врагов культурной революции!» — таков был ответ хунвэйбинов на неожиданное для них сопротивление периферии набегавшим из столицы волнам «культурной революции». Их дацзыбао призывали в духе «учения Мао Цзэ-дуна о народной войне» объединить «революционные силы» в единую организацию, «поднять на мятеж широкие массы рабочих и крестьян», расправляться с противниками по-военному решительно и беспощадно. «Очистим Страну методами народной войны от всех негодяев, паразитов и классовых врагов! Утвердим навечно идеи Мао Цзэ-дуна в масштабе всей страны!»
Идеи новой «народной войны» впервые были выдвинуты хунвэйбинами Пекинского университета.
Вернувшись в Пекин, столичные боевые группы и отряды хунвэйбинов устраивали показательные суды над провинциальными партийными комитетами. Они собирали на эти спектакли, происходившие часто всю ночь, хунвэйбинов со всего Пекина. В сентябре, насколько мне известно, такие судилища учинялись над провинциальными комитетами КПК Аньхоя, Фуцзяни, Ганьсу и Шэньси.
Само по себе такое судилище объективно означало, что первый натиск хунвэйбинов был отражен и свергнуть провинциальный комитет не удалось. Всей церемонией судилища обычно руководил «боевой отряд».
Обвинение против аньхойского провинциального комитета КПК мне хорошо запомнилось потому, что его вывесили на щите перед входом в Пекинский университет за три дня до судилища. В нем было четыре пункта. Во-первых, кровопролитие и убийства. Оказывается, аньхойский комитет имел «наглость и дерзость» бороться с «посланцами председателя Мао» и даже «выгнать» их, «не остановившись» перед кровопролитием. Во-вторых, репрессии. Отразив атаку столичных хунвэйбинов, провинциальный комитет осознал опасность и начал энергично подавлять местное движение, за что и обвинялся в «выступлении против культурной революции». В-третьих, борьба против «идей» Мао Цзэ-дуна. Другими словами, отказ «склонить голову перед революционными массами и посланцами председателя Мао». В-четвертых, «монархизм» и поддержка «контрреволюционной буржуазной линии в партии». На хунвэйбиновском жаргоне «монархизм» означал нежелание партийных организаций и должностных лиц отдать власть хунвэйбинам. «Буржуазной контрреволюционной линией» именовалась поддержка прежнего партийного руководства, и персонально председателя республики Лю Шао-ци. В лексике хунвэйбинов «буржуазный» означал только враждебность председателю Мао.
На эти суды, которые рассматривались как важное политическое событие, часто приезжали деятели «группы по делам культурной революции» при ЦК, приближенные Мао Цзэ-дуна.
Итак, в сентябре 1966 года центром, осью всей китайской жизни являлись хунвэйбины. И стать хунвэйбином было совсем не просто. Большая часть студентов не могла быть ими.
Хунвэйбинами свободно могли стать только дети рабочих и крестьян, не принадлежавшие ни к партии, ни к комсомолу, а также дети «революционных партийных работников», то есть дети сторонников «культурной революции». Таких, по подсчетам самих хунвэйбинов, было около 40 процентов студентов. Остальные представляли собой «выходцев из чуждых классов». «Выходцев» подразделяли на мелкую буржуазию (большинство), буржуазию и детей кадровых партийных работников (последних — около 15 процентов).
Дети рабочих и крестьян, отягощенные прошлым, то есть если они являлись членами КПК или китайского комсомола, а также выходцы из мелкой буржуазии и дети партийных работников могли стать «сочувствующими» (последние, если были готовы отречься от родителей).
Мой фудао Ма энергично пробивался в ряды хунвэйбинов. Мы вернулись с ним из поездки по стране, когда отряды были уже созданы, и он попал под регулирование приема. Два обстоятельства были для него выигрышными — он являлся сыном рабочего и, будучи преподавателем на втором курсе, всегда выступал вместе с наиболее левацки настроенными студентами. Но у Ма имелся и большой недостаток — он был членом партии и притом выполнял ответственное поручение «черного парткома» — работал со мной, «советским ревизионистом».
Ма сразу же, в августе, примкнул к «сочувствующим» и принял деятельное участие в «бунте» на филологическом факультете, где «культурная революция» развивалась всего медленнее. На этом поприще у него вскоре появились и «революционные заслуги»: он способствовал «разоблачению» профессора Го, своего учителя, и выборных партийных работников факультета. Так у него возникли основания просить о приеме и ряды хунвэйбинов.
Но тут существовал и определенный риск: отказ в приеме означал бы для него политический крах. Ма пошел на риск и подал заявление. Перед ним поставили вопрос, на который он обязан был ответить публично, на собрании отряда, и предоставили недельный срок на подготовку. Всю эту неделю Ма просидел в комнате, почти не отлучаясь. Он нервничал, исписывал кипы бумаги, рвал написанное. Он сидел скорчившись в углу, повернувшись спиной ко мне, словно боялся, что я буду заглядывать в исчерканные листки. Наконец наступил решающий день. Ма ушел и вернулся поздно вечером взволнованный и торжественный, с красной повязкой хунвэйбина отряда «Маоцзэдунизм».
— Тебя можно поздравить? Как прошло собрание? — спросил я.
— Все прошло гладко, — принялся рассказывать Ма. — Товарищи поставили передо мной один вопрос: «Почему ты, молодой человек эпохи Мао Цзэ-дуна, выбрал своей специальностью изучение старой феодальной литературы и культуры?» И я ответил, что с самого начала для меня не было на свете ничего выше идей Мао Цзэ-дуна. Что я начал изучать старую феодальную культуру для того, чтобы критиковать ее с позиций идей Мао Цзэ-дуна. Я сказал, что хотел стать специалистом для того, чтобы разоблачить всех врагов председателя Мао, которые прикрываются изучением старой литературы!..