Страница 42 из 60
Примерно к тому же призывали и все остальные, привнося незначительные вариации в смысл своих речей. Их голоса гулко разносились радиотрансляцией по коридорам общежитий и аллеям парка.
Выступление Линь Бяо сократило бесчинства на улицах города, но зато развязало новую волну преследований членов Коммунистической партии Китая. Каждый китайский коммунист оказался под подозрением.
С другой стороны, премьер Государственного совета Чжоу Энь-лай широко распространил свое выступление перед хунвэйбинам и, в котором открыто брал под защиту национальную буржуазию. Требование хунвэйбинов ликвидировать выплату фиксированных 5 процентов прибыли китайским капиталистам было отклонено. Самих капиталистов, деятелей демократических партий, а также китайских реэмигрантов, как правило буржуазного происхождения, правительство взяло под защиту. Что же это получается? — думал я. Группа Мао Цзэ-дуна старательно выкорчевывает у своих молодых последователей прежде всего «пережитки социализма», а лучшая, боевая часть партии становится главным и единственным объектом контрреволюционной и антинародной по своему существу» «культурной революции» и уничтожается руками молодежи.
Обсуждение речи Линь Бяо и следовавших за нею одна за другой директив «группы по делам культурной революции при ЦК» и Государственного совета проходило не очень гладко; было много путаницы и неразберихи.
Больше всего сумятицы вызвала редакционная статья «Жэньминь жибао» от 3 сентября «Бороться не силой, а словом». В ней осуждались грубые методы физической расправы с инакомыслящими; статья призывала «перевоспитывать» их путем убеждения. Читать такое обращение в то время, когда уже две недели в китайской столице царил самый настоящий террор, было довольно необычно. Я подумал, что группа Мао Цзэ-дуна ищет алиби и хочет откреститься от содеянного, возложив всю ответственность на «невоздержанность и пыл» молодежи, которую она же на это благословляла.
Газета призывала хунвэйбинов объединиться и создать общенациональную «революционную организацию». С самого начала я отнесся скептически к этому призыву официального органа, поскольку соперничество среди хунвэйбинов, проявившееся с момента возникновения отрядов «красных охранников», нисколько не уменьшилось с ходом событий.
В самом отношении к передовой «Жэньминь жибао» проявилось ожесточенное соперничество участников движения. В университете передовую распространяли как официальный документ. Ее переписывали крупным шрифтом от руки на громадные официальные щиты, ее развешивали в виде типографских листовок на деревьях и столбах. Этим с энтузиазмом занимался комитет «культурной революции» университета и его сторонники в отряде «Цзинганшань». Зато отряд «Маоцзэдунизм» саботировал это дело, по ночам маоцзэдунисты перечеркивали тушью крест-накрест свежерасклеенные листовки с передовой и рядом с заголовком писали свои лозунги: «Мы не откажемся от революционных действий!», а рядом со словами «Бороться не силой, а словом» начертали: «Мао Цзэ-дун учит нас: «Революция не преступление, бунт — дело правое!»»
Наконец отряд «Маоцзэдунизм» выступил открыто со своими плакатами и листовками. В них говорилось: «Предупреждаем негодяев и сволочей всей страны! Мы не откажемся от борьбы силой против силы! Сейчас говорят о борьбе словом, и многие поняли ее как амнистию. Такому не бывать! Словом мы будем бороться с поверженными. Всем же уродам и чудовищам, всем негодяям и сволочам мы шлем последнее предостережение! «Революция не преступление, бунт — дело правое!» Да здравствуют революционные операции! Да здравствует великая пролетарская культурная революция!»
Многие хунвэйбины отказывались ехать за город на уборку урожая, объявляя, что «сволочи в столице еще не добиты». Теперь свои набеги они стали устраивать по ночам.
Хунвэйбины, не ограничиваясь набегами на квартиры «уродов и чудовищ», вывесили ультиматум всем проживающим на территории университета в трехдневный срок ликвидировать вредные книги. Преподаватели и студенты стали сносить их на телегу, которая регулярно курсировала между университетом и складом макулатуры. На телегу сдавали, как правило, безобидные книжки. Иностранную, особенно советскую, литературу владельцы просто боялись выносить на люди. Ее тайком сжигали прямо в комнатах.
Вечером накануне истечения срока хунвэйбиновского ультиматума окна жилых домов в университетском городке светились красивыми отблесками пламени, как от праздничной иллюминации. Ведь в университете у каждого преподавателя были книги, а у профессоров — личные библиотеки. Университетская библиотека не пострадала, но пользоваться ею китайским студентам было запрещено.
В библиотечном здании теперь жили хунвэйбины, а все книги, кроме сочинений Мао, были объявлены «закрытым фондом».
Во время поездки по стране я познакомился со многими иностранными студентами, обучавшимися в Китае. Все жили скучно и остро чувствовали одиночество, свою искусственную изоляцию от китайских студентов в первую очередь и вообще от народа.
Поэтому друг к другу иностранцы относились хорошо, охотно встречались, обменивались впечатлениями о происходящем на наших глазах.
В домах у иностранцев я иногда встречал их китайских друзей. Если контакты с советскими людьми были для китайцев крайне опасны, то с другими иностранцами они еще решались поддерживать знакомство, хотя и с оглядкой. Мне эти встречи были особенно интересны, потому что мало представлялось до этого случаев поговорить с китайцами в домашней обстановке. Однажды, придя в гости, я застал там незнакомую мне девушку-китаянку, сидящую буквально на чемодане. Она отнеслась к моему появлению с тем равнодушием, которое бывает у людей после большой и нежданной беды. Оказалось, что девушка эта была из разгромленной квартиры и укрывалась здесь от хунвэйбинов. Меня она приняла за американца. В это время повсюду усердно обсуждалась сентябрьская статья «Жэньминь жибао», призывавшая бороться не насилием, а словом. Я сказал, что, видимо, насилия действительно прекратятся и положение в городе стабилизируется.
— Нет, — сказала девушка. — Они ходят по ночам и никому не докладывают о своих «революционных операциях». Теперь еще хуже. Видите, я вынуждена прятаться у соседей-иностранцев.
— А вы пожалуйтесь местным властям, — посоветовал я.
— Что вы! Хунвэйбины грозятся убить, если о налете станет известно… Я хочу незаметно скрыться от них и уехать на родину, в Цзинань. Но будет ли мне там легче — не знаю.
— А за что вас преследуют? Кто вы? — спросил я.
— У меня буржуазное происхождение, — объяснила она. — После Освобождения и до самого последнего времени отец служил по хозяйственно-снабженческой части и получал зарплату около пятидесяти юаней. Еще семьдесят юаней в месяц он выручал от сдачи комнат в своем доме. Я и мои три сестры учились в вузах. И вот, когда началась «культурная революция», хунвэйбины объявили отца «кровопийцей-эксплуататором» за то, что он сдавал внаем жилплощадь, засадили старика в тюрьму, конфисковали все имущество, с членами семьи повели борьбу…
«Странно, — думал я, — крупных капиталистов китайское правительство берет под защиту, почему же людей попроще оно отдает на суд и расправу?!»
В это время движение хунвэйбинов перекинулось уже на заводы и фабрики.
Там же я услышал как-то от соседки-китаянки рассказ о положении на первой текстильной фабрике. Она рассказывала откровенно, так как считала себя принадлежащей к победителям.
— На текстильной фабрике, где работает мой жених, на прошлой неделе возник свой отряд хунвэйбинов. Мой жених у них в штабе. Они несколько раз пытались прогнать старого директора и старый, черный партком, но среди пожилых рабочих много несознательных — они не понимают идей Мао Цзэ-дуна. Им мешает возраст, — пояснила она, чтобы мне было понятнее. — Несознательные защищают партком и дирекцию, так что территорию фабрики поделили почти поровну. Одни цеха заняты хунвэйбинами, а другие — прежним парткомом. Фабричная дирекция тоже пока еще у него в руках. Ну ничего, долго им не продержаться. Хунвэйбины победят. Мой жених теперь стал начальником! Он сидит в отдельной комнате.