Страница 37 из 60
Наткнулся я и на «десять обвинений против Го Мо-жо». Известность этого литературного и научного имени заставила прочесть довольно объемистый текст. Еще в апреле, до начала массового движения, Го Мо-жо выступил с покаянной речью, в которой отрицал все свое творчество и клялся, что будет «изучать по-настоящему идеи Мао Цзэ-дуна». В своем отступничестве он перешел все границы самоунижения. Наша «Литературная газета» 5 мая 1966 года поместила перевод этой его речи без комментариев. В КНР речь Го Мо-жо передавалась по радио. Она воспринималась как показание барометра, как предостережение, как политический ход изощренного деятеля. «Но спасет ли она его или не спасет?» — думал я. Уже три месяца шла «культурная революция», а Го Мо-жо оставался под защитой своего покаяния. И вот — снова «десять обвинений». Его винили за переводы — «насаждение иностранной культуры»; за контакты в прошлом с советскими людьми: «преклонение перед иностранщиной»; за исторические сочинения и пьесы — «пропаганда феодализма и реакции»; за недостаточное внимание к «идеям» Мао Цзэ-дуна — «буржуазная идеология» и даже за «буржуазный национализм» — когда-то Го Мо-жо был министром в гоминьдановском правительстве. Все припомнили, но публичное осуждение Го Мо-жо так и не состоялось: его спасло публичное самоуничижение, на которое не решился больше никто из известных писателей Китая.
В общем впечатление от всех новшеств было удручающее, надвигалось нечто зловещее и грозное. Я вернулся к себе какой-то неспокойный, подавленный.
В середине дня пришел Ма, бледный после бессонной ночи. Оставив нераспакованными свои вещи, он энергично занялся более срочным делом — принялся обклеивать репродукциями и плакатами свою половину комнаты. Большой цветной портрет Мао Цзэ-дуна, на который резко снизили цену, так как портрет вождя перевели в категорию «предметов первой необходимости», занял середину стены и смотрел прямо на меня. Вообще же в Пекине ощущался даже дефицит его портретов, которые стали чем-то вроде заклинательного знака, оберегающего от произвола, подобно тому как в старом феодальном Китае люди верили, что лубочные картинки заклинают духов и отпугивают нечистую силу.
По обеим сторонам портрета Ма прикрепил печатные изречения — «юйлу» — Мао Цзэ-дуна и рукописное «юйлу» Линь Бяо. Над столом он приклеил цветную репродукцию с картины маслом: на вершине горы в окружении целой свиты стоит молодой Мао Цзэ-дун с пышной шевелюрой, а к нему поднимается во главе отряда солдат-юноша в военной форме.
Ма ткнул в него пальцем и сказал:
— Линь Бяо! Самый верный соратник, самый лучший ученик председателя Мао.
Китайская национальная живопись «гохуа» не знала масляных красок, картины маслом появились в Китае только в нашем столетии. После 1949 года на них обычно изображались парадные сцены.
Покончив со всем этим декорумом, Ма лег отсыпаться, а я отправился в город.
Первое, что я обнаружил в городе: все книжные магазины были закрыты.
Я брел по пассажу Сиданя, в котором так часто проводил свой досуг. Все ставни и стены его книжных лавок залеплены надписями: «Книжные червяки! Немедленно прекратить торговлю реакционным хламом!» Торговал только один зал у входа: правая сторона — сочинения Мао Цзэ-дуна (по сниженной цене!), рядом — пропагандистские издания с документами о «культурной революции», левая сторона — продажа «юйлу» — изречений Мао разнообразных фасонов и репродуцированных портретов Мао. Очередь, давка, в руках «счастливчиков», уже купивших «предмет первой необходимости», мелькают пестрые листы. В зале я увидел старого букиниста, у которого. приобрел десятки книг. С нагрудной надписью «реакционный элемент» он ходил с леечкой и поливал каменный пол. Бледное, одутловатое лицо украшали наклейки пластыря. Он прошел мимо, не подав виду, что знает меня. Школьники лет четырнадцати — шестнадцати с красными повязками прохаживались среди расступавшихся перед ними покупателей, стояли за спинами продавцов. У входа ребята наклеивали плакат: «Покончить с распространением яда! Долой реакционную книготорговлю! Сделаем книжные магазины оплотом идей Мао Цзэ-дуна!»
Я поинтересовался, когда откроются букинистические магазины, у продавца, стоявшего за прилавком, где продавались толстые тома сочинений Мао и было свободнее. Меня тут же окружили ребята с красными повязками, и, не дав ответить продавцу, парнишка постарше сообщил:
— Магазины закрыты для наведения чистоты и внутреннего порядка. Среди книг, которые там продавались, во многих не упоминается председатель Мао. Есть книги реакционные и ревизионистские. Те, кто торговал ими, будут держать ответ перед массами.
Он предложил мне купить книги Мао Цзэ-дуна. Я отказался и вышел на улицу. Часть витрин была заклеена воззваниями или закрыта ставнями. Во всех остальных на фоне собранной в лучеобразные складки красной материи стояли либо разных размеров бюсты Мао, либо его портреты в позолоченных рамах. На противоположной стороне витрина была разбита вдребезги. Я перешел улицу и оказался у магазина грампластинок. Тротуар, выложенный как и на всех центральных улицах Пекина, квадратиками плоской серой черепицы, рифленной в клеточку, покрывал слой битого шеллака. Осколки пластинок лежали даже на мостовой. — Поворошив их ногой, я увидел красную наклейку и прочел надпись разбитой пластинки. Это была запись китайской народной песни. Я заметил, что за мною, привалившись к стене у входа в магазин, наблюдает паренек с красной повязкой. В самом магазине — разгромленном, опустошенном — расхаживали, переговариваясь, школьники с красными повязками. Я подошел к пареньку и спросил:
— Почему вы разбили эту пластинку! Ведь это китайская народная песня?
— Песня плохая, — любезно улыбаясь, ответил он. — В ней нет ни слова о председателе Мао. Такие песни сеют яд, а магазин этот — черное логово буржуазной идеологии! Мы оставляем только песни про Мао Цзэ-дуна.
Рядом размещался магазин оптики. В нем распоряжались ребята постарше. Над прилавком, где продавались очки в дорогой оправе и темные очки, тянулась надпись: «Оправы для буржуазной сволочи, тунеядцев и негодяев всей страны». Покупателей в магазине не было. Все слоняющиеся по залу были хунвэйбинами. В глубине виднелась еще одна надпись: «Долой буржуазную привычку ходить в черных очках!»
Я шел дальше по центральной улице Сиданя. В следующем квартале юнцы школьного возраста громили парикмахерские и ателье, «рассадники буржуазного образа жизни». Они наклеивали на витрины ультиматумы с перечислением запрещенных причесок. Нельзя носить пробор, нельзя взбивать кок, нельзя носить длинные волосы, нельзя зачесывать волосы назад и т. д.
На дверях ателье висел ультиматум, запрещавший шить пиджаки и брюки «иностранного покроя». Женщинам запрещалось носить юбки, «перенятые у заграницы». Ультиматум завершала угроза быстрой и беспощадной расправы с нарушителями.
Около автобусной остановки стоял пикет хунвэйбинов с ножницами в руках, ими командовал паренек постарше, видимо студент. Когда подходил автобус, пикетчики выстраивались в две шеренги, образуя коридор, и по одному пропускали выходящих пассажиров. Никто даже не пытался протестовать, все проходили молча, понурившись. Пикетчики выхватывали девушек с длинными волосами и тут же без разговоров срезали им косы. Девушки не сопротивлялись. Весь тротуар был усыпан обрезанными косами — длинными и короткими, толстыми и тоненькими, некоторые были перевязаны ленточками, другие — толстой цветной синтетической нитью, модной у китайских девушек.
— Зачем вы так делаете? Какой в этом смысл? — спросил я у ребят, когда очередная группа девушек была острижена и отпущена.
— Мы боремся со старыми буржуазными нравами, — ответил на мой вопрос юный пикетчик. — Носить косы — это советский ревизионистский обычай. Мы не позволим в красном Китае Мао Цзэ-дуна соблюдать его. Китайские девушки должны носить революционные короткие волосы.
— А это что значит? — спросил я его и указал на проезжавшего мимо велосипедиста.