Мистер Скеффингтон

– Передайте доктору вот это, – бросила Фанни, оттерла «медсестру» к стене, шагнула в приемную и достала из сумочки визитку.

«Мой случай не терпит отлагательств» – вот что Фанни нацарапала на визитке. И, поскольку она была герцогская дочь и в высшей степени хорошо обеспеченная бывшая жена невероятно богатого человека, сэр Стилтон, знавший наизусть книгу пэров, не говоря о потенциально полезных фактах о финансистах, продержал Фанни в приемной минут пять, не более.

– Ничего фатального, – констатировал он, сосчитав пульс Фанни и вторично скользнув взглядом по ее визитке.

– Как это ничего фатального! – возмутилась Фанни и начала рассказывать о мистере Скеффингтоне.

Десять минут спустя она вылетела обратно в приемную; щеки ее горели, глаза сверкали, голова была высоко поднята.

– Вызовите мой автомобиль, будьте любезны, – распорядилась Фанни.

Она теперь представляла собой максимально возможный контраст с той дамой, что пыталась опутать чарами мнимую медсестру.

«Ему снова удалось», – горделиво подумала «медсестра», спеша раскрыть для Фанни дверь, и не удержалась – вслух произнесла:

– Он просто кудесник, не так ли?

– Чудо Господне! – таков был брошенный ей ответ (почти гневный, чуть не сказала себе «медсестра», но отогнала это предположение как далекое от реальности).

Однако Фанни действительно вспылила, а что до глаз ее, так их блеск объяснялся отнюдь не хваленой живительностью байлзовских сеансов – блеск объяснялся негодованием Фанни. До сих пор она так неистовствовала всего один раз – когда узнала о первой измене мистера Скеффингтона. Что за напыщенный индюк этот Стилтон Байлз! Ее приятельницы, рвущиеся к нему, – не более чем толпа мазохисток.

– Зря вы с ним развелись, – изрек индюк, выслушав рассказ Фанни о неподобающем поведении мистера Скеффингтона (крайне полезный комментарий по прошествии двадцати двух лет, ничего не скажешь).

– Как это зря? Но ведь он…

– Сколько вам лет? – по-хамски перебил Байлз.

Фанни сказала правду – глупо было бы лгать врачу, – и он заметил:

– Вот не ожидал.

На этом-то этапе Фанни впервые и почувствовала укол ядовитого жала, ибо, судя по физиономии, удивился Байлз не тому, что Фанни уже почти пятьдесят (как ей подумалось в первое мгновение), а тому, что ей еще нет и пятидесяти. Осознание причинило настоящую боль.

– Просто я сегодня ночью совсем не спала, – поспешно сказала Фанни, стараясь не показать, как сильно уязвлена.

– Видите теперь, насколько важен сон для женщин вашего возраста?

– Сон важен для всех без исключения, – свысока парировала Фанни.

– Вот именно: для всех, кто не хочет оскорблять взоры окружающих.

Это она-то оскорбляет? Она, Фанни Скеффингтон, которую столь долгие годы абсолютно всюду считали едва ли не прекраснейшим из созданий, а в течение осиянных славой и триумфами пяти блаженных лет так и вовсе самым прекрасным созданием в мире? Она оскорбляет взоры? Она, к которой эти самые взоры обращались, причем даже взоры незнакомцев, и она-то помнит, как светлели лица при ее появлении! Она – «очей отрада, крошка Фанни», как называл ее бедный лорд Кондерлей, сопровождая слова восхищенным взглядом (скорее всего цитировал)[5]. В любом случае речь об отраде, а не об оскорблении, и вообще для тех, кто оскорбляет взоры, таких цитат не припасают.

Разумеется, цитировал Джим давненько, да и встречные незнакомцы, если вспомнить несколько последних случаев и если быть с собою честной, смотрели на Фанни скорее с удивлением, нежели с восторгом. Как бы то ни было, остается Дуайт; не далее как минувшей осенью, как раз перед болезнью Фанни, он объявил, что жить без нее не сможет, что готов бросить университет и сделаться привратником в ее доме, ее буфетчиком – кем угодно, лишь бы иметь счастье видеть Фанни, поскольку она – прекраснейшее из творений Господа Бога. Юноши не говорят подобного женщинам, оскорбляющим взоры. Правда, с тех пор Фанни почти не виделась с Дуайтом: чуть ли не сразу ее свалила болезнь, – зато Дуайт приезжал в Лондон, уже когда она выздоровела, и ужинал с нею. Всего один раз – ну так что же? У него экзамены в Оксфорде. Или (под ледяным, пристальным взглядом Фанни засомневалась) дело не в экзаменах?

Сэр Стилтон – равнодушный, невозмутимый – сидел напротив, но Фанни его словно не видела. Невозможно, думала она, менее чем за полгода столь катастрофически измениться: так не бывает, чтобы за короткий срок прекраснейшее из творений Господа Бога превратилось в оскорбление для взоров. Или бывает?

Сэр Стилтон, отвратительный мужлан, однако, не унимался:

– Теперь, когда дни любви для вас прошли безвозвратно…

Не все же ему перебивать Фанни – на сей раз она оборвала тираду, слишком сильно задетая, чтобы помнить об осмотрительности.

– Ради бога, объясните, – воскликнула она, и вспыхнула, и вскинула подбородок (то есть подставила под бесстрастный взгляд именно те телесные локации, к которым Елена советовала применить экстракурс процедур), – почему вы решили, будто они прошли, да еще и безвозвратно? Откуда вам знать – быть может, я прямо сейчас переживаю период, который вы назвали днями любви?

(В конце концов, Дуайт примчится к Фанни, стоит ей только пальчиком шевельнуть, – и про экзамены забудет. Или – под Байлзовым взглядом мысли Фанни снова заметались – не примчится?)

– Моя несчастная леди, – только и сказал сэр Стилтон.

Повисло молчание. Двое смотрели друг на друга: губы сэра Стилтона выдавали сардонический настрой, руки сэр Стилтон поставил домиком; Фанни же была слишком уязвлена, чтобы говорить.

Какими вульгарными мужчинами полон этот мир, думала Фанни; хвала Господу, они принадлежат к низам, и есть мужчины другие – они иначе смотрят на женщину, они женщину боготворят, они клянутся, что жить без нее не смогут. По крайней мере, такие клятвы Фанни выслушивала прошлой осенью – а ведь прошлая осень была совсем недавно, разве нет?

Вне себя от гнева, Фанни буравила взглядом мерзкого Байлза: как он посмел ее жалеть? – но даже в эту минуту сомнения умножались, принимали более отчетливые формы, заползали, подобно промозглому туману, прямо к Фанни в сердце. Допустим – всего на миг, сказала себе Фанни, – что Байлз прав: что она и впрямь достойная сочувствия женщина во власти иллюзий. Допустим, жизнь вот-вот прекратит баловать ее теплом и счастьем (может быть, уже прекратила), что тогда? Что делать такой женщине? Как протянуть вторую половину срока, отпущенного ей в этом странном мире, пройти еще два этапа – пожилой возраст и старость (отсчет начнется в день ее пятидесятилетия)? Чем заняться женщине – бездетной, без каких-либо талантов, без особых интересов? Прежде ее интересы сводились к друзьям и красоте, – и жизнь текла легко и радостно; теперь же ситуация отягощена тем обстоятельством, что по уважительнейшей из причин эта бездетная женщина избавилась от мужа. Помнится, окружающие превозносили ее доброту, говорили, что у нее чудесный характер, но ведь не трудно проявлять щедрость и доброту, когда имеешь все; мало того – когда имеешь все, невозможно вести себя иначе. Доброта была обусловлена счастьем, питалась от счастья. Останется ли Фанни столь же доброй, щедрой, снисходительной и так далее на новом жизненном этапе – в годы, что лежат перед нею, как неведомая земля за верстовым столбом с надписью «50»? Уж конечно, там, после пятидесяти – холод; он будет нарастать с каждым годом, что станет раздевать Фанни подобно разбойнику с большой дороги. Ей вспомнилась давешняя хозяйская дочка. «Тугощекая юность» – так Фанни вчера подумала. Снисходительностью тут и не пахнет. А как насчет доброты? Надолго ли хватит доброты, когда никому дела уже не будет, добра Фанни или нет? И не пора ли уже избавляться от этой привычки – манить пальчиком? Раньше Фанни улыбалась, поднимала пальчик – и тотчас все бросались к ее ногам. Жалкая выйдет сцена, если теперь этот жест не встретит ни единого отклика, ни единого, даже слабого, порыва!

5

Стихотворение Мэтью Прайора (1664–1721), посвященное леди Маргарет Кавендиш-Харли, герцогине Портлендской, в детском возрасте; представляет собой совет молиться Богу и слушаться родителей. Лорд Кондерлей заменил имя Мегги (уменьшительное от Маргарет) на Фанни.