ПВТ. Лут

Его физически тошнило от близости этого желтоглазого мужчины. Было страшно, как когда-то давно, когда Выпь обернулся Вторым в том темном переулке.

— Нет, — выдавил Юга, укусил губу в кровь, и повторил упрямо, — нет. Я не побегу.

Незнакомец остановился. Пожал плечами.

— Тогда ты умрешь.

***

Эуфония обернулся, намереваясь вернуться к мальчишке. И вздрогнул, когда со спины его махом захлестнула черная петля. Следующим воспоминанием стала стена, о которую его приложили.

Сполз по ней он самостоятельно, шерл отпустил его. Черный облюдок все еще был на ногах. Смотрел на него, щерился.

Он даже не пытался танцевать. Не умел, некому учить было, все взрослые ушли, умерли. Ему тоже следовало присоединиться к общей стае.

Эуфония молча вытянул из-за спины дикту и пошел на Третьего. К Луту голос. Он проломит голову гаденышу своими руками. Тяжелая, оснащенная кольцами и покрытая резьбой, именная дикта лениво рубанула воздух, задев Третьего самым концом. Облюдок успел отшатнуться и покачнулся, когда его ткнули в висок. Волосы лежали на спине, как мертвые водоросли, а желтоглазый надвигался.

Юга отступал, напряженно следя глазами за действиями Второго.

Он не обольщался на счет оружия. Странная бледная палка, он чуял, могла порубить его в капусту, в костяную пыль растереть. Вот у него самого против ничего не было, кроме шерла. Но хотя бы увести. Отманить подальше от Выпь, а там уже попытаться...

Они вступили в хрустальный круг коробов. Юга неуважительно скакнул через один, спасаясь от длинного выпада, и вскрикнул, когда шест задел его волосы. Поймал, точно пятерня, рванул — и приложил лицом о хрусталь.

***

— Что тебе не сиделось, поганый мальчишка? — Эуфония положил оружие на хрусталь, наклонился, без страха ухватил парня за волосы.

Примерился, намереваясь хорошенько ударить лбом об угол ближнего гроба. Проломить череп, запереть в хрустале. Храбрый, но глупый. Как все Третьи. Лишний, воняющий сладкой пагубой, паточным озером.

Откуда он только взялся?

И зачем Второй вообще притащил его с собой?

— Он мой друг, — сказали ему в спину.

Эуфония резко обернулся.

Выпь часто моргал. Глаза его болезненно слезились. От него пахло кровью и жаром, от шейных браслетов остались два тонких следка незагорелой кожи.

— Оставь его.

— Хорошо, — подумав, Эуфония кивнул, — тогда убей его сам. Твое право.

— Нет. Я не убиваю друзей.

— Он не твой друг. Вторые и Третьи не сочетаются.

— Оставь его,— повторил Второй.

Что-то было с его освобожденным голосом. Что-то не так. Эуфония медленно перехватил обмякшего Третьего, ласково положил руку ему на макушку, второй обхватил подбородок.

— Не надо, Выпь. Иначе я твоему другу шею сверну. При всей замечательной регенерации Третьих, ему это мало поможет.

Выпь прикрыл глаза, будто ему было тошно глядеть на весь белый мир и на Эуфонию — в частности.

— Моего. Друга. Отпусти, — произнес монотонно.

Эуфония понял, что стоит, послушно выпустив Третьего. Его давно ничего не удивляло. И не пугало.

— Ловко, — Эуфония смерил взглядом расстояние до дикты.

Руку протянуть.

Выпь, к сожалению, этот его взгляд перехватил и понял. Длинно шагнул, мощно ударил плечом в плечо, отбрасывая от Третьего.

Схватил чужую дикту и выронил, словно обжегшись. Задохнулся от боли. Эуфония рассмеялся понимающе, подмигнул.

— До этой главы не дошел, так? Каждая дикта уникальна. Смотри. — Выдернул из изгороди первую попавшуюся, новородку, бросил Второму. Тот поймал, экономно двинув рукой. — От своего рождения это просто-напросто гладкий белый шест. Ты сам покрываешь его резьбой, где каждая черта — слово, каждый узор — твоя собственная история. Если тебе нечего сказать, если жизнь твоя пуста, дикты не получится.

— А кольца? Для чего кольца?

— Вот для этого, — улыбнулся Глашатай и ударил.

***

Все должно было быть не так.

Он вел парня к себе, ощупывал его голос, сдержанный придумкой огарков. Он должен был стать учеником Глашатого. Глашатай знал, какие знания передаст ему, а какие — замолчит. Но он пришел не один, в компании Третьего, в присутствии врага, и это смешало все карты.

И его голос был странным.

Ставленным кем-то другим. Не Вторым, не человеком, другим существом. Инаким.

Выпь — так он себя называл — еще не мог им управлять. Крик боли, Истинный Глас, порвал якорные цепи, будто они были сотворены из бумаги. Те, кто его услышал...

Эуфония замер. Застонал.

Его использовали, разыграли втемную. Кто-то другой отлично знал, что вытащить из Второго Истинный Глас может только он и только так, только здесь.

Выпь услышали. Манифест Истинного Гласа открыл дорогу воплощению Тамам Шуда и его Хангарам. Эуфония знал, чем ознаменуется их появление в обитаемой зоне Лута.

Они будут идти на Глас, как на огни маяка. И чем дальше Выпь будет от него, тем лучше. Эуфония не собирался вляпываться в новый Триумвират.

Ему хватило.

Пора было кончать с этим.

Эуфония сделал шаг назад и запел.

Второму еще только предстояло узнать, как много песен существует. Песня жизни, песня смерти, старости, цветения, песня лжи и правды. Ни в одной из них не было ни единого слова, и звукосочетания нельзя было воспроизвести на листе или ихоре, потому что люди, слышавшие эти песни, слышали их не ушами.

Обманывались те, кто считал правдой существование Книги Песен: сотворить такое огаркам было не по силам.

Отголосок пел, опустив дикту, глядя в охристые глаза долговязого сородича, и Рыба разворачивалась, чтобы начать погружение. Чтобы уйти еще дальше.

Выпь медленно улыбнулся.

Эуфония поперхнулся. Схватился за горло, восстанавливая дыхание, и упустил момент, когда Выпь легко перекатил по плечам порожнюю, пустую, слабую дикту — и ударил.

Еще. И еще. Потом Эуфония успел заблокировать новый удар, но Выпь наступал, шел плавным, скользящим, крупным шагом, и лицо его стало деревянной маской, только глаза горели.

Голос поджег его изнутри — Эуфония собственноручно снял оружие с предохранителя, разбил лампу, сдерживающую пламя. Второй гнал его к тяжам, туда, где под переплетением рыбьих жил жила бездна. Эуфония чувствовал ее приближение спиной, затылком, но продолжал отступать и защищаться. Знал— стоит остановиться, и это выльется в меру его жизни.

Выпь сломает его, как игрушку.

Глашатай не предупреждал об этом. Но, видит Лут, как оказались они похожи.

Тяжи просели под пятками, натянулись, зазвенели, и Рыба марионеточно-обморочно повела глазами. Лут знает, сколько способов управления она в себе содержала, и тяжи были лишь одним из многих вариантов.

Эуфония пятился, отбиваясь от наседающего Второго. Его дикта — с молочными зубами, едва народившаяся, оствервенело-белая, рубила воздух как матерая дикта Глашатого. Чуяла руки, чувствовала огненные жилы хозяина.

Брала от него силу и выплескивала на голову Эуфонии.

А потом Эуфония оступился.

Тяж ли разошелся или его просто не оказалось в том месте, куда он поставил ногу, но пропасть схватила его и дернула вниз, подло, как рука из-под воды.

Эуфония хрипло вскрикнул. Выпь схватил его, сам без труда припав на колени, в оплетку тяжа.

— Где остальные? — повторил свой вопрос, глядя в глаза отголоску.

Тот скосился вниз.

Выпь понял. И, прежде чем Эуфония успел испугаться, вынул его из пустой полыньи, отбросил на твердую поверхность. Эуфония перекатился, приподнялся, дико оглядываясь, и увидел — его. Идущего к нему спокойным, быстрым шагом. Неотвратимым шагом смерти.

— Манучер, — сказал Эуфония последнее, что велели ему сказать.

Выпь задел самым концом дикты, толкнув в висок, но Эуфония обмяк, свалился как срезанная с нитей кукла. Выпь нагнулся, хозяйственно-хладнокровно сдернул с отголоска крепление для дикты, себе на пользование, после ухватил за ноги и потащил.