Страница 21 из 21
Челюсть начала у него странно отвисать, он никак не мог удержать рот в закрытом состоянии, как приличествует в такой торжественный момент, потому что отчетливо и ясно увидел, что вся эта аплодирующая толпа смеется над ним. Господа из ресторанов, организовавшие для себя довольно дорогостоящую шуточку, его бывшие друзья, принявшие приглашение, чтобы вдоволь посмеяться над дураком и безумцем. Его зрители сыграли с ним такую же шутку, как и он с ними, — отсюда он это видит, раздавленный, преданный всеми жалкий враль; он видит, как один побуждает другого к более энергичному крику и проявлению восторга, он видит локти, подталкивающие соседей, видит, что ряды лиц, искривленных насмешкой, волнами переливаются туда и сюда, как если бы маленькая сцена была палубой корабля среди бурного моря. Кое-как он выбрался за кулисы, качаясь от ужаса, стыда и отчаяния; сердце его судорожно сжималось в комок, как раздавленная собачонка, и дыхание стало тяжелым-претяжелым. Насмешливые аплодисменты в зале все нарастали, кто-то даже невоспитанно начал топать ногами, и снова подлые и иронические голоса выкликают его имя.
Бэда Фольтэн стыдится упасть в обморок, и убежать у него нет сил, впрочем, бежать и некуда, за кулисы набились артисты, которые стоят на его пути мягкой и непроницаемой стеной.
— Вас вызывают, господин композитор!
— Выйдите же поклониться, маэстро!
— Покажитесь им, Бэда Фольтэн!
— Покажитесь им, Бэда Фольтэн, — верещат жидкие голоса вечно голодных музыкантов, которые за несколько сотен согласились участвовать в этой веселой комедии, покажитесь им, призывают его их насмешливые глаза, покажитесь этой ревущей своре в зале, явившейся, чтобы организовать тебе успех, тебе, несчастный глупец, который за всю жизнь не заслужил большего! Покажитесь им, ведь сейчас они наконец могут видеть вас таким, каким вы действительно выглядите, пусть они насладятся этим зрелищем, как и мы, которым вы так же смешны!
Его еще несколько раз выталкивали кланяться перед занавесом, и несколько раз он снова возвращался к насмешливым лицам участников спектакля. В нем уже ничего не осталось от прежнего Бэды Фольтэна, — куда девалась его осанка и гордая посадка головы, волосы падают на его бледное лицо уже не так, как когда-то, когда он владел своей длинной шеей, пот некрасиво струится по отворотам убогого фрака, и ноги комично подгибаются в коленях. Это замечательное развлечение для аплодирующей публики, и, когда он обеими руками берется за сердце, они смеются еще пуще, потому что до сих пор этот деревянный идол все только изображал, и это, конечно же, лишь забавное продолжение сцены бессилия гения, изнемогающего под бременем славы.
Как это возможно, думает Фолтын, у него сдавило сердце и горло, а пол сцены предательски и хулигански убегает у него из-под ног. Что это случилось с его глазами, что они вдруг видят все так, как оно есть. Какая злая, жестокая и враждебная толпа собралась в этом зале, ее крики и хлопки завинчивают у него в сердце и горле тяжелую гайку, ему хочется плакать, как маленькому ребенку, он опирается на плечо фаготиста, а другой рукой грязным платком вытирает пот и все думает: Кого попросить, чтобы они сжалились, чтобы можно было, наконец, перестать выходить и кланяться перед этой подлой и зловредной шайкой в зрительном зале.
Фаготист терпеливо поддерживает потное и обмякшее тело, и у Бэды Фольтэна есть несколько секунд, чтобы обратиться к господу богу: «Всю жизнь я бился и мучился, пожирал и покупал, только чтобы дождаться этого дня! Всю жизнь я служил чему-то, что считал своим призванием! — Он думает, что втягивает носом, а сам громко плачет; сердце — раздавленная собачонка — корчится от страшной боли. — Господи, как это возможно, ведь это стоило мне целой жизни, всего жалкого, ничтожного времени, отмеренного мне тобой!»
В тот вечер «Юдифь» так и не была исполнена до конца, потому что Бэда Фольтэн сошел с ума, что, конечно, не отвечало желаниям публики, собравшейся в зале, которая давно уже считала его рехнувшимся. Беднягу увезли в Богницы, как он был, в чужом фраке, и директор психиатрической больницы, который числился у автора предпоследним в списке свидетелей, должен был дать свидетельское показание о его конце. Я могу сказать лишь то, что знаю от автора и из рассказа пани Фолтыновой: что через два дня он там умер.
— У него будут прекрасные похороны, — рассказывал мне голос Чапека в последних сумерках нашей совместной жизни. — Многие его знакомые в порыве трогательной любезности пришли с ним напоследок проститься. Знаешь, в конечном счете жизнь должна иметь своих несчастных безумцев, а смерть постепенно становится последним из божественных установлений, перед которым люди сохраняют еще хоть каплю почтения. Пани Фолтынова была добрая душа и устроила ему очень милые похороны, соответствующие доброму имени ее семейства. И во время церемонии один знаменитый профессор консерватории сыграл ему на органе Генделево «Largo», под конец играли Бетховена — наш лучший струнный квартет выступал. Не каждому так везет, правда?
Ты знаешь, я бы их спросил, как это и почему — и заранее знаю, что они мне ответят: он хотя и не был причастен к искусству, но все-таки сгорел от него. Так и кое-кто из нас берет на себя задачи не по плечу, а из этого всегда получается трагедия. А кроме того — наверняка скажет кто-нибудь из них, — вы знаете, с этим Фолтыном странное дело: такой плагиат, убожество и балаган, а несколько крупиц в этом все-таки было. Правда, для целой жизни этого маловато, сударь, но на Страшном суде не должна затеряться ни одна крупица золота. А Фолтын нам оставил даже две в своей несчастной лоскутной «Юдифи». Есть там одно место с забавным текстом «О горе, горе!», а потом этот мотив девы — музыка там чистая и прозрачная, как вода в божественном источнике. Мы долго размышляли над этим, сударь, бог знает, откуда это у него взялось!
— Так это для него сочинил тот Папочка, которого ты уморил Паркинсоновой болезнью, помнишь?
— Да, он. Видишь ли, когда-то никто не хотел признавать, что у этого мальчика есть талант; а вот это осталось с нами, и в этом суть. Пусть хоть за это безумца Фолтына похоронили, как настоящего артиста…