Черное озеро

Хрип раздается откуда-то из-за спины. Выстрел. Дергаюсь влево, подальше от Идэр. Пуля свистит мимо бедра, оставляя живописную дыру на удлиненных полах моего нового-поношенного пиджака. Оборачиваюсь, крутясь на пятках.

Ах, какое безобразие, они кого-то не добили! Вот и работёнка для меня.

Дружинник лежит на животе, сжимая трясущимися пальцами вычищенное гвардейское ружье. На груди разрослось темное пятно.

Не долго ему осталось.

Холеное упрямое лицо – единственное видимое доказательство того, что настрой его серьезен.

– Ты не уйдешь, понял? – дрожащий голос принадлежит одному из моих истязателей. Зилим, если мне не изменяет память. Мальчишка, что любит сушеные яблоки, оленину и куртизанок.

Тон его потерял былую уверенность и надменность вместе с излишками крови. Жалкое зрелище: паренек, лежащий среди тел своих едва теплых сослуживцев.

Добей его.

По узкому подбородку кровь бежит извилистым ручейком. На вид он действительно младше меня. Может, чуть старше Стивера. Меховая шапка съехала набекрень, закрывая один глаз. Второй же в ужасе мечется по мне и моим соратникам.

Я отрежу его язык, когда выберусь. Посмотрим, кому из нас будет весело.

–Да ты смеешься надо мной?

Издевательски поднимаю руки вверх, изображая капитуляцию. Медленно подхожу к дружиннику, не прерывая зрительного контакта. Шаг за шагом приближаю смерть.

Свою или его?

– За что ты подстрелил мой новый камзол? – Возмущаюсь, пытаясь отвлечь внимание горе-стрелка. Единственный видимый глаз дружинника расширяется от удивления. Трава под ним окрашивается кровью. Под стать одеждам, символизирующим вражескую кровь, пролитую во имя царя и эфемерного спокойствия Райрисы.

Смешно. Единственная кровь, что должна быть пролита для мира в Райрисе – царская.

– Не то, чтобы новый, а снятый с трупа. – неуверенно поправляет меня Стивер. Рыженький паренек Ландау суетливо поднимает костлявые руки, следуя моему примеру.

– Так ты соврал мне? Никакой продавщицы не было? – говорю с притворным удивлением, оборачиваясь к своим подельникам. Еще один выстрел. Дробь мчится, разрезая теплый лесной воздух, едва задев мою щиколотку. Жжение заставляет меня крепко сжать зубы и натужно улыбнуться.

Везучий. Сегодня моя нога останется со мной.

У такого строптивого полумертвого идиота есть лишь две дороги: мучительная смерть или наполненная страданиями жизнь, тропа, уготовленная будто бы специально для меня.

– А ты все не унимаешься, да?

Усмехнувшись, присаживаюсь на колени возле дружинника. Парень еле удерживает оружие в руках, не сводя дула с моей груди. Он в сознании, но силы покидают его тело слишком стремительно. Вместе с кровью.

– Тик-так. Тик-так. Часики тикают, собиратели душ уже в пути.

Кадык парнишки дергается. Он знает, что умирает.

– Амур. – Предостерегающе зовёт Хастах. Мое внимание целиком и полностью сосредоточено на оружии, находящемся в запредельной близости к сердцу. Дуло оставляет темные масляные следы пороха на дымчатой ткани.

Если он пристрелит меня – что изменится? Ничего.

– Где твоя смелость, солдат? – Тихо шепчу, проводя пальцем по холодному дулу ружья. – Чего ты боишься?

Зилим мнется, не зная говорить ли со мной. Уверен, что в детстве он слышал страшные истории о Демоне Трех Дорог, потому не спешит с ответом. Терпеливо жду, отмечая усиливающуюся дрожь в его руках, блеск слез в единственном видимом мне глазу, когда солдат глядит на мертвые тела дружинников. По лесной тропе проносится ветер, едва холоднее прогретого воздуха, но это не мешает волосам на затылке встать дыбом. Запах свежей травы и сладкий аромат цветов, вперемешку с тошнотворными нотками крови. Поистине атмосфера дома и уюта.

– Того, что там больше ничего нет. Смерти.

Подбородок Зилима дрожит. К единственному видимому глазу подступают слёзы. Плечи понуро опускаются и, некогда крепкая хватка, становится мягче и неувереннее.

– Смерти… – Певуче повторяю я, будто пробую слово на вкус. – Знаешь, – медленно поднимаю дуло ружья пальцами, пока трясущиеся руки солдата цепляются за приклад и курок. – жизнь – сама по себе паршивая штука. Какая разница – когда? Итог всегда один. Барахтаешься или плывешь по течению, Смерть всё равно дождётся тебя. Уверен, ты заслуживаешь отдых.

Я отрежу его язык, когда выберусь. Посмотрим, кому из нас будет весело.

Две черные дыры, как две пустые глазницы, проскользнули по воротнику военной формы, оставив след пороха. Дружинник, словно обиженное дитя, всхлипывает, глотая слёзы.

– Пожалуйста, не надо.

Солдат хрипит, часто и поверхностно дышит. Из его груди воздух вырывается с булькающим свистом. Как закипающий на костре чайник. Руки его уже не слушаются.

– Моя мать…она умирает.

Идэр подходит ближе, подняв руки. Хастах недовольно цокает и принимается перебирать украденные у дружинников серебряники. Считает.

– Знаю, знаю. Почему-то у всех моих истязателей медленно и мучительно умирают родители или только подрастают дети.

У меня не получается скрыть нарастающее раздражение в голосе. Я аккуратно, едва ли не с нежностью, кладу свою ладонь поверх окровавленной руки моего мучителя.

– И все вы с радостью вели меня на эшафот, вспоминая о них лишь тогда, когда сами висите на волоске от погибели.

Тяжело вздыхаю, заправляя назад упавшую на глаза чёлку. Волосы закрывают мне весь обзор на доблестного служителя закона.

Я хочу видеть его смерть. Пора заканчивать со всем этим.

– Амур, – грубо влезает в нашу увлекательную беседу Катунь. – нам пора уходить.

Они портят все веселье. Невоспитанные грубияны.

Недовольно хмыкаю, и прочищаю горло.

А я только вновь ощутил вкус привычной жизни!

Солдат с замиранием сердца провожает единственным глазом каждый мой жест.

– Ладно. Последнее слово? – вопрошаю, изогнув поделённую пополам шрамом бровь, не ожидая ничего оригинального.

– Ты сдохнешь. – Ядовито бросает дружинник, мерзко улыбаясь. Кровь растекается по его зубам.

Ничего нового. Тривиальный зануда.

– То же мне новость. Мы все когда-нибудь умрем.

Я крепко сжимаю его руку. Зилим напрягается, из последних сил сопротивляясь мне. Слишком слаб, чересчур близок к погибели.

Самое главное в хорошем представлении – его своевременное окончание.

– Увидимся на той стороне, если она, конечно, есть.

Выстрел. Настолько близкий и оглушающий, что в первые секунды после него у меня звенит в ушах.

Может, я промахнулся и попал по себе?

Открываю глаза и понимаю, что ружье заряжено крупной дробью. От головы дружинника не осталось и следа, не считая кровавого месива на мне.

Пусть я не вырвал его язык, но было увлекательно.

Друзья замерли, смотря с отвращением. Идэр поднимает лицо к небу, шепотом вознося молитвы, Катунь морщится. Хастах недовольно отрывается от пересчёта чужих денег.

– Мне нужен сон, вино, кукурузный хлеб и баня, больше, чем раньше. И новая рубашка. – Добавляю я, поднимаясь на ноги. Сложно сказать кричу я или говорю шепотом. Уши заложило, и я едва разбираю слова Идэр:

– У тебя остатки Зилима в волосах.

Идэр обводит мой силуэт в воздухе тонким пальцем. Кольца блеснули, поймав луч солнца.

– Не только в волосах. – подмечает Катунь и Стивера тошнит прямо ему под ноги. Хастах прячет серебро в карманы своих брюк.

Стыдно признать, но я, кажется, скучал по ним. Но ещё больше я тосковал по возможности отомстить.

***

Мысли клубились в голове и их поток не иссякал ни на миг. Запястья окольцовывали сизые кровоподтеки, напоминавшие о нескольких месяцах заточения в Лощине. Помню лицо каждого, кто приложил усилие, чтобы превратить мою жизнь в преисподнюю. И я разберусь со всеми, кто приложил руку к моим истязаниям.

Есть две вещи, не имеющие срока давности: месть и справедливость. Вероятно, из-за того, что, по сути, это одно и то же.