Страница 16 из 25
Всю дорогу до Парижа Таня просидела у окна, перебирая в уме каждую секунду встречи с Юрой. Она чувствовала себя разрубленной напополам, больной и несчастной. От невозможности соединить их жизни хотелось открыть окно и побежать назад с надеждой, что телесная боль пересилит душевную. Глядя на свои руки, она думала, что совсем недавно их касались Юрины пальцы, а по губам скользили его губы.
Перед тем как расстаться, она встала перед ним на колени. Юра сидел в кресле и смотрел на нее полными любви и слез глазами.
– Юра, умоляю, ты должен выехать из России. Мы что-нибудь придумаем, будем искать выход. А здесь ты погибнешь. Мы должны быть вместе.
Он опустился на пол рядом с ней и легонько привлек ее к себе:
– Мы оба знаем, что это невозможно.
– Но почему? – Таня сплела его пальцы со своими пальцами. – Мы же с мамой убежали. Знаешь, когда меня на судне прятали в железном ящике с углем, то я держала в руке твой ключ, чтобы избавиться от страха.
– Пусть ключ будет у тебя, чтобы ты смогла вернуться, – повторил он фразу, сказанную семь лет назад при расставании. Она прозвучала как ответ на просьбу о бегстве, и Таня заплакала горько и безнадежно.
Когда Юра уходил, она стояла, прижав руки к горлу, словно пытаясь задавить рвущийся наружу крик простой русской бабы, провожающий на смерть своего ладушку.
Париж, 1931 год
Первые цветы появлялись в Париже в начале марта, едва земля начинала прогреваться после зимней мозглости. Первыми пробивали себе дорогу нежные крокусы с лепестками, похожими на костяной фарфор, за ними на клумбах зацветали примулы, нарциссы и фрезии, а к середине апреля город уже тонул в цветочном половодье. Казалось, что парижанки пережили зиму исключительно ради того, чтобы весной купить себе скромный букетик фиалок или высадить в цветочный горшок композицию из анютиных глазок.
– Мадам, купите цветы, – приставали к прохожим девочки-разносчицы.
Продавцы постарше пытались взять лестью:
– Мадам, без этого тюльпана ваше платье не будет совершенно.
Стряхивая с себя зимнее оцепенение, Париж бурлил и благоухал.
Пятнадцатого апреля, когда на площади Пигаль зацвели каштаны, Таня родила здоровую девочку весом в три килограмма.
Было раннее утро, и лучи солнца просачивались сквозь ставни на желтое больничное покрывало, медленно подползая к ребенку, которого только что принесла акушерка.
– Чудесный ребенок, мадам! Ваш муж будет очень счастлив!
У Вареньки были Юрины серые глаза и темный пушок на головенке, который густотой обещал превратиться в Танины кудри.
Услышав детский крик и возглас: «Девочка!», Фелицата Андреевна, всю ночь просидевшая около палаты, встала и перекрестилась:
– Господи Милосердный, слава Тебе!
Из кармана выпала книжица, в которую она вчера записала по памяти слова старца Варсонофия Оптинского: «Вся жизнь есть дивная тайна, известная только одному Богу. Нет в жизни случайных сцеплений обстоятельств – все промыслительно. Мы не понимаем значения того или другого обстоятельства. Перед нами – множество шкатулок, а ключей нет… Замечайте события вашей жизни. Во всем есть глубокий смысл. Сейчас вам непонятны они, а впоследствии многое откроется…»
Один ключ уже пригодился, чтобы Танюша смогла открыть квартиру Никольских. То, что у них с отцом Игнатием общая внучка, и то, что Варенька родилась в день памяти отца Игнатия, наполняло Фелицату Андреевну священным трепетом высшей воли. Девочка, внучка отца Игнатия, должна обязательно вырасти замечательным человеком, иначе и быть не может!
– Мадам, вы можете пройти, – разрешила акушерка с плоским лицом, выражавшим крайнюю степень собственной значимости.
– Мерси!
У Фелицаты Андреевны отяжелели ноги, словно она собиралась прикоснуться к величайшему из чудес мира.
Усталая Танюша полусидела в кровати, прижимая к себе белоснежный сверток. На безымянном пальце блестело тонкое обручальное кольцо. Таня купила его сразу по приезде из России и больше не снимала.
– Мама, Варя похожа на Юру.
Впервые за девять месяцев Фелицата Андреевна заметила, что Танины глаза ожили. Она так отчаянно тосковала о Юре, что одно время Фелицата Андреевна опасалась за ее здоровье. И если бы Танюша не почувствовала в себе зарождение новой жизни – Бог знает, чем бы закончилась ее разлука с любимым.
Фелицата Андреевна умирала от желания взять внучку на руки и прижать к груди, ощутив непередаваемо теплый запах ребенка, от которого хочется сладко плакать.
– Варя, Варенька, солнышко наше!
С именем определились давно – Варварой звали Юрину маму. Мальчика назвали бы Игнатом. Заглянув в красное личико новорожденной с круглыми щечками, Фелицата Андреевна погладила Таню по голове, влажной от пота, и присела на краешек кровати.
– Вот я и стала бабушкой.
Таня улыбнулась сухими губами, искусанными до крови:
– Мамочка, ты самая красивая бабушка на свете.
Она осторожно покачала на руках дочку:
– Мама, необходимо сообщить Юре. Я не знаю как, но необходимо.
Фелицата Андреевна ждала и боялась этого вопроса:
– Танечка, а стоит ли? Подумай сама. Юра – человек чести. Узнав, что стал отцом, он будет рваться к вам, рисковать, совершать отчаянные поступки, которые могут стоить ему жизни. Давай подождем, Господь все устроит. Посмотри – сегодня день поминовения отца Игнатия. И для Юры, и для нас – это особенная дата, и в этот день мы всегда мысленно будем вместе, даже ничего не зная друг о друге. Варенька появилась нам как утешение и надежда в память отца Игнатия. Верь, он не оставит ее без помощи.
– Я тоже про это подумала, – медленно сказала Таня. Она посмотрела на Фелицату Андреевну, а потом перевела глаза на спящую дочь. – Ведь по срокам Варя должна была родиться больше недели назад.
Таня выглядела совсем обессилевшей, и Фелицата Андреевна протянула руки:
– Давай мне Вареньку, а сама поспи, у тебя глаза закрываются.
Извечным женским движением она уложила ребенка на сгиб локтя с ощущением глубокого покоя, словно в вышине над ними парили Ангелы.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных ради молитв Пречистой Матери Твоей.
Она ходила вдоль коридора и качала внучку, бесконечно повторяя слова молитвы. В этот момент она на грани реальности видела, как неподалеку стоит отец Игнатий, одной рукой придерживая от ветра истрепанную рясу.
Ленинград, 1931 год
В ночь на пятнадцатое апреля в Ленинграде зазвенела первая капель. Срываясь с сосулек, капли дробно звякали по жестяному подоконнику, будоража кровь предчувствием весны.
Юрий нашел глазами квадрат окна. Летом сквозь стекло смотрели глаза Тани. Она была здесь в июле, девять месяцев назад. Девять месяцев! Он почувствовал толчок в сердце.
Как это много – целая вечность. За девять месяцев может родиться новый человек. Вот если бы у них с Таней был сын. Нет, лучше дочка. Смешная пухленькая малышка с Таниными волосами цвета темного шоколада. Она могла бы родиться как раз сегодня, в день папиной памяти. И назвали бы мы ее Варей, в честь мамы, потому что Фелицата Андреевна, слава Богу, жива и здорова.
Взглянув на циферблат часов, он обнаружил, что сейчас три часа ночи. Лежать в кровати, ворочаясь с боку на бок, казалось невыносимым. Юрий встал, выпил стакан остывшей воды из чайника, натянул брюки и взял в руки рубашку. Палец прошелся по ниткам от оторванной пуговицы. Каждое утро он напоминал себе, что пуговицу надо пришить, но к вечеру забывал. Рубах у него было всего две – рабочая и выходная. Хотелось выбраться из тесноты комнатенки, и он вышел на улицу.
В печных трубах выл ветер, раздувая молочные облака по мутному небу. Он поднял воротник куртки, но в шею все равно дуло. Еще не оттаявший от зимы тротуар лопался под ногами хрустящими льдинками. Громады домов слепо смотрели темными окнами. По фасаду Максимилиановской лечебницы гулко хлопал огромный лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».