Страница 11 из 25
Стремительно сбежав вниз по пустой лестнице, Таня юркнула за угол и оказалась перед дверью пожарного выхода. Если замок заперт, то все пропало! Но дверь легко подалась вперед.
Следующие несколько пролетов Таня проехалась по перилам. Еще одна дверь, теперь на улицу, и снова удача.
Она так спешила, что едва не сломала каблук, застрявший в люке. Куда там смотреть под ноги, если вокруг лежит город, тысячи раз поднимавшийся с самого дна ее снов.
Впереди блестела темная вода реки Мойки. Гранитная набережная была окутана ажурной шалью чугунных решеток. Над мраморной глыбой Исаакиевского собора парили темные тени Ангелов. Воздух Петрограда-Ленинграда кружил голову.
Почти бегом Таня пересекла полосу света из ресторана и погрузилась в темноту спящих домов. Звук шагов на пустынной мостовой отзывался негромким шелестом. До дома отца Игнатия и Юры надо было пройти по Вознесенскому проспекту и свернуть в один из переулков за Максимилиановской лечебницей.
Живут ли они еще там? Живы ли?
Дома, стоящие вплотную, сливались в анфиладу из колонн, портиков, эркеров и навесных балконов. Над головой гулко открылась и закрылась форточка. Кошки у помойки затеяли возню, клубком выкатившись под ноги. Пестрая кошка осталась сидеть на месте, а черная с мяуканьем перебежала дорогу.
В памяти возникали спокойные, распахнутые глаза Юры и добрые руки отца Игнатия, когда он в детстве гладил ее по голове. От нахлынувших чувств Таня зажмурилась.
Сейчас ей двадцать, а Юре двадцать три. Наверное, он стал еще симпатичнее, чем был прежде.
Она не заметила мужчину, возникшего из подворотни.
В темноте маячила его светлая рубаха и белело лицо с растянутыми в улыбке губами:
– Эй, красавица, не спеши! Давай познакомимся поближе.
Хотя мужчина не предпринимал попыток к действию, остаток пути Таня пронеслась вихрем, словно за ней гналась свора туземцев с целью перекусить вкусненьким.
Унимая колики в боку, она была вынуждена остановиться и перевести дыхание. Удивительно, но на столбах по-прежнему висели качели, на которых она любила качаться, поджидая маму. От умиления у Тани задрожал подбородок.
В окнах Никольских не было света. Конечно, спят – ведь почти три часа ночи. Таня поколебалась, будить их или просто подсунуть письма для Юры под дверь. А вдруг Никольские переехали и письма попадут в чужие руки? А если просто уйти, то отец Игнатий наверняка огорчится.
Набравшись решимости, Таня вошла в подъезд. Отсюда они ушли с благословением на отъезд. Все эти годы она была твердо уверена, что если бы не молитвы отца Игнатия, то мама ни за что не вырвалась бы от охраны порта и не осталась бы в живых, а сама она скиталась бы по французским приютам, никому не нужная и всеми презираемая сирота-эмигрантка.
Звонка не было, и Таня просто постучала в дверь, прислушиваясь к тишине в запертой квартире. Никто не открывал. Она постучала еще раз, а потом достала свой ключ.
«Юра сказал, что ключ для того, чтоб я всегда могла вернуться», – подбодрила она себя.
Два щелчка в замке выстрелами разлетелись по гулкой лестнице, и Таня на миг ослепла от темноты, в которой выделялся серый прямоугольник окна.
– Отец Игнатий… Юра… Это я, Таня Горностаева.
Спотыкаясь о стулья, она прошла к столу и включила настольную лампу.
За семь прошедших лет здесь ничего не изменилось: тот же старый диванчик с продавленными пружинами – во время визитов к Никольским мама всегда садилась с правого краю, – тот же письменный стол с бронзовой настольной лампой со стеклянным абажуром в форме шара. Книжная полка под потолком, в углу иконостас. Она остановила взгляд на фотографии отца Игнатия посредине стены. Ее прежде не было. Таня подошла ближе. Отец Игнатий, молодой и веселый, стоял на берегу реки, придерживая рукой развевающуюся рясу.
Таня понимала, что должна уходить, но все же не двигалась с места, не зная, сможет ли выбраться сюда еще раз. В этой комнате жили воспоминания, от которых она не могла оторваться. Сюда, к отцу Игнатию, они с мамой прибежали, узнав о смерти отца. Здесь они оплакали погибшую крестную. Здесь встречали Рождество и Пасху. Здесь она впервые заметила, как глубок и светел взгляд Юры.
Внезапно задрожавшими руками Таня достала из сумочки пачку писем и положила прямо под лампу – это будет первое, что заметят Юра или отец Игнатий, когда зажгут свет. В письмах все сказано. Они прочитают и поймут.
Ровно в семь утра, как велел месье Тюран, Таня ожидала его в вестибюле отеля.
Пару часов она успела поспать, и ей снились Юра, отец Игнатий и белые березы, встречавшие поезд за пограничной чертой.
Телега, на которой Юрий добирался от колхоза до станции, застряла в грязи, поэтому он опоздал на пригородный поезд и ночевал на вокзале, скорчившись на короткой лавке. Сатиновая косоворотка совершенно не грела, и, несмотря на летнюю ночь, Юрий успел основательно озябнуть.
Он работал слесарем на заводе «Красный Путиловец» и был направлен в колхоз отремонтировать трактор в порядке шефской помощи, то есть бесплатно. Трактор «Фордзон-Путиловец» он мог собрать и разобрать с закрытыми глазами: руки сами знали, что делать, порой упреждая сознание.
Ужас, сотворенный с машиной колхозными умельцами, не поддавался описанию.
Спасибо, что не догадались прикрутить к мотору парочку самоваров для быстроты хода и глубины вспашки.
Поступить в институт, как мечталось в школе, не удалось – подкачало происхождение из духовенства. В советской стране чуждым элементам высшее образование было противопоказано. Пришлось сначала получать рабочий стаж. Прийти в вуз в качестве уже рабочего не возбранялось.
Пролетарий – это тебе не поповский или дворянский сын, у которого все помыслы о вредительстве молодой Советской республике. Пролетарий – он молотом, да по цепям, по цепям.
Впрочем, Юрий не роптал: завод так завод. Он не стал перебирать профессии, а пошел туда, где постоянно требовались рабочие. Самая большая текучка была на «Красном Путиловце» – бывшем Путиловском заводе.
Пожилой рабочий в отделе кадров дружески посоветовал:
– Зря, паря, сюда идешь горбатиться. Сунься лучше на Ижорский. Там в горячем цеху жалованье не в пример выше.
Юрий пожал плечами:
– Мне все равно, я за деньгами не гонюсь.
С головой окунувшись в работу, он быстро стал высококвалифицированным рабочим, одним из тех, кого бросают на самые сложные участки работы. На шефскую помощь в колхоз он напросился сам, потому что на заводе намечался очередной митинг в поддержку рабочих Германии, а митингов Юрий терпеть не мог.
Грязный, усталый, охрипший от ругани с трактористами, он ввалился в квартиру ранним утром, когда дворник Ахмет сделал первый взмах метлой по асфальту. На лысой голове Ахмета чудом держалась пестрая тюбетейка, подчеркивая торчащие уши и загорелую, тощую шею. Ахмет достался дому с царских времен и наперечет знал всех жильцов.
– А, Юра, домой торопишься? Гулял? – дворник почтительно склонил голову, расплываясь в редкозубой улыбке.
Юра знал, что пользуется особым уважением Ахмета как сын священника. Отца Игнатия Ахмет называл святым человеком.
– Какое там гулял, Ахмет, трактор ремонтировал. Посмотри на мои руки.
Ахмет поцокал языком в знак сочувствия и посоветовал:
– Угольком потри, я вчера доски жег, вон, возьми в бочке.
– Отмою как-нибудь, не привыкать.
Надежда успеть до работы перехватить хотя бы тарелку каши таяла льдинкой на выхлопной трубе. Не зажигая света, Юрий поставил на стол бутылку льняного масла, подаренного председателем колхоза, и подумал, что хлебушек с маслицем тоже неплохо, особенно после того, как во рту сутки не было ни крошки. Продовольственные карточки были давно отоварены: хлеб из расчета двести граммов в день, полкило макарон и пятьдесят граммов чая в месяц.
Кипятить чай времени не оставалось. Он полил маслом хлеб, круто посолил и поспешил на работу, успев на ходу переменить рубаху и вместо сапог насунуть старые отцовские штиблеты.