Крепостной Пушкина

Глава 3 В которой Пушкин думал найти врага, а находит друга

Достойно принять гостя вне Петербурга — означает накормить гостя.

Стол был неплох, и Пушкин засчитал это мысленно в пользу старого Калашникова. Три года усадьба не видела своих владельцев, но стоило приехать барину — и всё в наличии! Да, разумеется, обед на две персоны не идёт ни в какое сравнение с обедами на двадцать, тридцать и более человек, что так любили закатывать друг другу богатые и просто обеспеченные господа, переезжая из одних гостей в другие. Ходил даже анекдот о тамбовском помещике, владельце нескольких имений, который, изрядно отобедав, никак не мог понять, у кого же он сегодня пирует, кому ему следует отнести слова благодарности и похвалить мастерство повара, пока ему не объяснили друзья по кутежу, что ныне они заехали в его собственное имение. Правда это или нет, Пушкин не знал, но урона своей чести не терпел, при любой возможности (то есть при наличии достаточных денег) устраивал пиршества для друзей, и тогда не считался ни с чем.

Сегодня же он находился в роли хозяина официального по положению, но условного по фактическому состоянию, поскольку сам прибыл только вчера, и вся кулинария была отдана на откуп местной администрации, то есть Михайле Калашникову. Тем радостнее было ему играть роль хлебосольного барина, когда представленное превзошло его ожидания.

Четыре перемены блюд — как положено для небольших обедов. Ни больше, и не меньше.

Щи, традиционные щи, вкуснейшие, здесь Пушкин чувствовал нюансы. Второй суп — из репы с уткой. К ним пироги с грибами, капустой и зайчатиной. Соленья. Наливочка.

Затем, после традиционной котлетки из щуки, чтобы отбить вкус предыдущих блюд, шло холодное: буженина, ветчина, осетрина, заливная телятина, к ним на гарнир — раки.

Именно здесь Александр Сергеевич изумил гостя, предложив настоящее белое бургундское вино. Безобразов, как лихой гусар, заслуживший на поле брани право ношения мундира в отставке (в котором он и приехал к Пушкину), Безобразов, ещё в юности видавший обеды известных всему свету генералов — оценил.

Третьей переменой шло горячее: телячья голова с черносливом, бараний бок с гречневой кашей и главное украшение стола — молочный поросёнок с хрустящей корочкой. К ним — солёные яблоки и огурцы.

Четвёртая перемена — дичь. Целиком зажаренный гусь, несколько куропаток и почти две дюжины рябчиков.

— Вы извините великодушно, что индейки нет, — сокрушался Пушкин, — и белужины что-то я не видел… И с устрицами здесь прямо беда! Только вчера приехал, вот, приходится обходиться малым. Ещё вина, Пётр Романович?

Пётр Романович ни от еды, ни от вина не отказывался, считая, что отказ не только обидит доброго хозяина, но и может бросить тень на честь мундира русского офицера.

Увидев подаваемый десерт — гору оладьев, — бравый гусар всё же немного смутился, но, будучи человеком решительным, не побоявшимся самого Бонапарта когда-то в юности, храбро откусил кусочек.

Следует добавить, что сидели они культурно, как положено, то есть трапезничали на фарфоровой посуде, оставшийся ещё от деда поэта, с серебряными ложками, ножами и вилками, с начищенными бронзовыми канделябрами, в которых горели свечи, с лакеями, одетыми как павлины (что тоже относилось как к дедушкиным запасам, так и вкусам), стоявшими за спинами обедавших благородных господ с салфетками в руках.

— Однако, Александр Сергеевич, удивили! Сразу видно петербуржскую косточку! Или, как сказали бы (и я уверен — ещё скажут) наши славные провинциальные барышни, «столичную штучку». Да вы гусар, господин поэт! Говорю вам без малейшей иронии.

— Вы очень добры, Пётр Романович, и я хоть и привык одно время к столице, право же, неловкость чувствую от похвалы подобного образа.

— Нет, ну действительно, вы ведь с Урала едете, а ранее здесь не жили? И настоящее Шабли! Прекрасное вино, прекрасное. Я его ещё с Франции помню.

Пушкин понял это как намёк на военное прошлое гостя, а заодно и на то, что он, Пушкин, не военный.

— Так где мне, Пётр Романович, до Франции за вином добираться! Но люблю за обедом, знаете ли… Вот, присылают. Так что и на Урале можно не сильно себя стеснять, а уж в имении родовом тем паче.

Безобразов понял это как намёк на родовитость, в которой он уступал хлебосольному хозяину.

Обед закончился, настало время покурить. Пушкину пришла в голову мысль о сходстве их обычаев с обычаями индейцев северной Америки, о которых он услышал от знакомого путешественника и рассказал гостю.

Тот выслушал так же благожелательно, как делал всё до этого. Добрый обед привёл его к добродушию, и Пётр Родионович с удовольствием расположился на предложенном кресле-качалке, вынесенном на крыльцо дома. Так же, как и Пушкина, его укутали тёплым одеялом, и предложили курительные трубки на выбор.

— Хорошо у вас, Александр Сергеевич, — Безобразов пустил колечко дыма, — как мой денщик любил говаривать: и сыт, и пьян, и нос в табаке.

— Польщён вашей оценкой, Пётр Романович, и льщу себя надеждой и дальше пользоваться вашей добротой и расположением. — Пушкин тоже закурил.

— Помилуйте, Александр Сергеевич, знакомство с вами — честь для меня, а гусары, как известно, не бывают неблагодарными. Тем более, что мы с вами соседи. Что лучше доброго соседа? Только добрые родственники.

Пушкин улыбнулся.

— Ваша правда, Пётр Романович, и я не столь зашорен, чтобы не признавать некоторые… родственные связи между нами.

— Польщён, Александр Сергеевич.

— Все дворяне — родственники, не так ли?

— Так.

— Но у нас с вами особая ситуация, Пётр Романович, мы не просто дворяне, не только родственники, и даже соседи не вполне обычные. Вот вы были столь милостивы, сударь, что отозвались положительно о моей скромной обители. Но ведь это лишь часть целого, и говоря «у вас», вы могли столь же верно сказать «у нас», и были бы правы.