Страница 2 из 92
— Скорее Безбородов. — прыснул со смеху Пушкин. — Усачёв? Усатов?
— Знаете что. Может быть…Баринов? Почти то же самое. Разница в одну букву. Удобно и запомнить легко.
— Ловко придумано. Ловкач подошло бы больше. Или Ловкачев. Степан Афанасиевич Ловкачев. Но Баринов тоньше. Ты прав, Стёпа. Будешь Баринов. Тогда точно решат, что ты из внебрачных. С учётом последних событий, может и лучше всего.
Я мысленно усмехнулся. Пушкин испытывал определённую неловкость от того, что это я успел помешать стрелявшему в императора, а спасителем оказывался он. Нравы времени, ничего с этим не поделаешь. Не учёл я, запамятовал, что крепостной отвечает лично за нехорошее, а всё хорошее относится к владельцам. Совершил преступление — будь любезен отвечать. Совершил подвиг, спас человека из огня, например, так это барина заслуга. Без всяких шуток. Что с того, что барин был в это время за тысячу вёрст? Извольте получить медаль. Петербург — особое место, и дело наше особое, тут обо мне вряд ли забудут, но все-таки главным спасителем государя оказывается надворный советник Пушкин. Я тоже, но не первым в списке. Подозреваю, что и не вторым. Хорошо бы в первый десяток попасть, но маловероятно, раз сам Александр сомневается. Уж больно спасители люди заслуженные. Политика, опять же. Не можешь наказать, а я готов был съесть свой малахай, что там есть за что наказывать, тогда награждай. Царь так и поступит. Только с делами неотложными разберётся.
— А я к вам по делу, Александр Сергеевич. — заметил я доедая последний блин. И это до масленицы! Не соблюдает пост Пушкин. Но что с того? Ясное дело, до масленицы ещё дожить надо, а блины он любит. Как и я.
— Что такое?
— Вольная мне нужна, Александр Сергеевич.
— Как? В уме ли ты, братец? Только ведь получил?
— То не мне, господин надворный советник, а подручному моему. Прошке. С кем мне дела вести прикажете? Да и прочее обмозговать надобно.
— Не пугай так, Стёпа. Думал, головой заболел. Но если не тебе… — Пушкин очень внимательно и вопросительно посмотрел мне в глаза. Я его понимал.
Хорошо быть добрым, когда это тебе стоит немного. Когда с прибылью — ещё лучше. Уверен, что Пушкин расценивал моё упорство в отказе от вольной грамоты как жадность. Хитрый, мол, мужик. Всё предлагал, да барин отказался. Но вдруг мужик на то и рассчитывал? Мне доносили — Безбородов ему так и внушал. Очень может быть. Народ лукавый. А согласился бы барин? И тогда не конец, достаточно ловкий человек мог сбежать, фиктивно «сгореть», да мало ли что способны выдумать люди не желающие выполнять обещанного? Сказать — не сделать.
Теперь Александр Сергеевич задумался о возможных потерях. Просьба моя недвусмысленно говорила ему, что дела отныне я планирую вести сам. Барская логика была мне ясна как слеза младенца. Дать способному человеку волю, осчастливить, а он уж из чувства глубочайшей признательности будет всю жизнь на барина работать, дела вести и подарки дарить… Эх. Взрослый человек, но иногда дитя сущее. За что и ценен. Следовало, однако, направить беседу в нужное русло, а то мало ли до чего ещё его высокоблагородие додумается!
Предложил я следующее. Выкуп за себя, о чем Пушкин забыл совершенно, в размере пятидесяти тысяч серебром. Выкуп ещё за двадцать человек с семьями, без которых я уже не представлял себе ведение дел, ещё пятьдесят тысяч. Всего сто, или четыреста тысяч на ассигнации. Дела вести готов, более чем готов. От положения управляющего богатого и знатного барина, приближенного (надеюсь) к императору — не отказываюсь. Не дурак. Ещё сто тысяч ассигнациями сразу вношу оброка за этот год. Таким образом, у Пушкина на руках оказывается полмиллиона. И ещё подарок для Натальи Николаевны.
— Какой ещё подарок?
— Деньги, Александр Сергеевич. Подношение барыне. Если позволите.
— Изволь. Но зачем?
— Чтобы не огорчать добрую барыню, зачем же ещё?
— Хитришь, Степан.
— Ничуть, Александр Сергеевич. Планы у меня на Полотняный завод Гончаровых, большие планы. Вот если бы Наталья Николаевна подсобила, словечко замолвила…
— Бесполезно, — разочаровано скривился Пушкин, — дед её ненасытная прорва. Всё в себя берет, да на любовниц своих.
— Он не вечен.
— Может ты и прав. Пусть. Но как ты собираешься покупать этих своих крестьян? Ты ведь не дворянин. Надеешься, что государь пожалует?
— На государя надейся, а сам не плохой, — равнодушно пожал я плечами, — не пожалует, так сам справлюсь. Сдам экзамен.
— Ты⁈ В чиновники?
— Отчего нет, Александр Сергеевич? Неужто не сдюжу? Ведь простенький колежский регистратор уже личное дворянство даёт. Работать в присутствии не собираюсь, конечно. Пусть другие работают. Жалование низкое, помощи всегда рады.
— Хитро. Надо тебе поаккуратнее все-таки быть, не позорить фамилию Баринов. Тогда нам остаётся ждать, Степан сын Афанасиевич. Вот государь чего скажет, после и сделаем. Видно станет, выкупать тебе своих проныр сразу, или экзамен сдавать.
На том и порешили. Наталья Николаевна, как я и ожидал, была весьма недовольна изменением моего положения. Такую даму стихами не пронять. Даже бросила на мужа несколько многозначительных взглядов. Подношение, впрочем, взяла. Тысяча золотых империалов! Сорок, а то и сорок пять тысяч на ассигнации. Три четверти пуда в мешочке. Ничего — уволокла, даже слуг не просила помочь. Я мог поднести и бумажками, но эта дочь Евы не признавала никаких денег кроме золота, о чем любила повторять. Вот пусть и носит.
Знала бы она откуда эти деньги… конфликт с Англией был всё ещё далёк от завершения, хоть обе стороны и удержались от войны. Обе, потому что наше посольство в Лондоне подверглось разгрому разъяренной толпы в тот самый день, когда в Петербурге покушались на императора. Погибли посол и его жена. Последняя как-то особенно нехорошо, судя по слухам. Взаимных претензий у сторон нашлось немало, быть может это и помогло начать разрешать ситуацию. Количество погибших англичан всё уменьшалось, в первые дни говорили о почти тысяче погибших, газеты писали о сотнях, но вдруг замолчали. Итоговым подсчётом набралось всего двадцать девять жертв, изрядно меня подивив, ибо я наблюдал малую часть похорон и там было свыше сотни покойников.