Овцы смотрят вверх

Непрестанно кашляя, сипя и хрипя, он налаживал последнюю из сделанных им бомб. Температура у него зашкаливала, но настоящий революционер никогда не ляжет в больницу; настоящий революционер – полагающийся только на себя раненый волк, который, если нужно, умирает в одиночестве. Пальцы его тряслись, когда он устанавливал таймер. Циферблата он даже не видел.

Штукенция взорвется завтра утром, и это будет хорошо!

Он вышел из туалета, а потом из здания. Отправился домой и уже никогда оттуда не появлялся.

Надежда все-таки есть

Вооруженная охрана на входе в здание суда. Какой-то твердолобый трейнит перед началом заседания начал было размахивать флагом с изображением черепа и костей, но его быстро арестовали и утащили прочь. Остальная же толпа вела себя спокойно. На улицу вывели пару сотен национальных гвардейцев, а в коридорах и самом зале суда разместили до полусотни полицейских. Тишина и покой могут быть иллюзорными, хотя явных действий, направленных на дестабилизацию обстановки, в последнее время почти не наблюдалось. Люди были изрядно напуганы всем произошедшим – редкий городок в стране избежал эксцессов во время прокатившихся по Штатам беспорядков. К тому же было много голодных. Кстати, первыми приговорами, вынесенными после объявления военного положения, были решения, связанные с хищениями еды и нарушениями закона о порядке распределения продуктов.

Но трейниты, большинство которых составляли молодые образованные люди и некоторые из их сторонников постарше, были озадачены и обескуражены, а потому не знали, что и делать. После невероятной оплошности, которую Президент допустил, объявив состояние войны, они ожидали, что последует требование немедленно снять все предъявленные на тот момент обвинения – на том основании, что уже не удастся набрать непредубежденное жюри присяжных, которое смогло бы объективно их рассмотреть. Поднялась новая волна демонстраций, вновь вспыхнули беспорядки, которые были быстро подавлены.

Не получив никакой подсказки от самого Трейна, эти люди, которые полагали, что обрели в его лице вождя, начали сомневаться – а не имел ли он действительно некое отношение к похищению Гектора Бамберли. Настроенные более оптимистично шептали, что, вероятнее всего, Трейн либо мертв, допустим, от голода, либо был настолько интенсивно обработан, что признал свою вину за преступление, которого не совершал. И лишь самые умные ничего не говорили, а только смотрели в отчаянии, как с затянутого плотным смогом неба летят вниз капли кислотного дождя и проедают одежду, кирпич и бетон.

Телевизионщики установили в зале суда свою осветительную аппаратуру, поскольку намеревались передавать живую картинку по всей стране. Подобный прецедент имел место несколько лет назад, но слушавшееся тогда дело Уоткинса было отредактировано и передано в записи в виде парламентских слушаний. Теперь же у телевизионщиков должна сложиться колоссальная по масштабам аудитория – несмотря на дневное время передачи. Телевизионные сети отказались от показа старых комедий, а потому нация за период военного времени изголодалась по хорошему шоу (кто-то очень умный ввел эту удобную формулу – «военное время», а не «война», – ведь воевать было не с кем и бросать большие бомбы было не в кого).

Более того, телесети обрадовались возможности сэкономить, так как им пришлось затянуть пояса – самые богатые спонсоры отказались от размещения рекламы (кто сейчас станет покупать автомобили или страховать жилище?).

Страна, если можно было так сказать, отдыхала. Бизнес по всем Штатам пришел в упадок – либо из-за саботажа, либо оттого, что его плоды были никому не нужны – как, например, плоды рекламного бизнеса. Мужчины, годные служить, были мобилизованы. Женщины же, а таковых были миллионы и миллионы, по магазинам не ходили, потому что, во‐первых, еду раздавали, а во‐вторых, потому что старались экономить. Бензин отпускался лишь по особому разрешению. На каждом углу стоял либо полицейский, либо национальный гвардеец, оба с оружием, которые всегда могли проверить наличие этого разрешения. Телевидение не отменили, но «в национальных интересах» ведущие телекомпании решили сегодня объединить свои ресурсы.

Да, количество зрителей должно стать рекордным за все время существования телевидения.

И это здорово, думал Роланд Бамберли, когда вел своего сына к зданию суда позади эскорта вооруженных полицейских, прокладывавших им путь через толпу журналистов и зевак. Общенациональный позор – именно то, чего заслуживает этот негодяй! Даже президент, как мы знаем, будет смотреть трансляцию.

Роланд чихнул и извинился перед Гектором, надеясь, что маска задержит микробы.

Это здорово, думала Пег, занимая место среди репортеров и потирая место на руке, куда ей сделали обязательный укол. Врач на входе сказал, что это – от новой инфлюэнции, хотя сам он не слишком верит в эффективность вакцины, которую разрабатывали в спешке, чтобы побыстрее запустить в производство.

Пег удалось повидаться с Остином. И хотя встреча продолжалась всего несколько минут, она уже не беспокоилась – он не сошел с ума!

Хотя понятия не имела, что за бомбу он припрятал в рукаве. В то же время Пег знала, что он не зря отказался сотрудничать со следствием, вести переговоры о залоге, нанимать адвоката. Остин дал ей лишь одну подсказку: когда она сообщила ему, что знает, почему погиб Децимус, он улыбнулся и сказал, что в тюрьме он избавлен по меньшей мере хоть от этой опасности. И все… Хотя этих слов и было достаточно.

Это приходило ей в голову и раньше, хотя во всей ясности предстало лишь сейчас: может быть, все идет именно так, как нужно? И в тюрьме ему быть гораздо более безопасно, чем на свободе?

Скоро она все узнает – как и весь остальной мир. Жаль, что не будет ни Зены, ни Фелиции. Фелиция слишком больна, а Зена в тюрьме. Вдова известного трейнита!

Эти слова приобретут свое истинное значение, когда они снесут все тюрьмы и раскроют все застенки!

Наконец судья занял свое место. Он старался не раздражаться на надоедливый свет софитов, зная, что сегодня он – главная звезда национального телешоу. Осмотрел места в зале суда: прокурор (кивок); адвокат, назначенный штатом защищать Трейна и ненавидящий своего подзащитного в том числе из-за его упрямого нежелания сотрудничать; пресса; телевизионный комментатор, мурлыкающий что-то в свой микрофон, группа будущих членов жюри присяжных…

– Все готово? – спросил судья своего помощника. – Тогда пусть доставят подзащитного.

Под рокот и говор толпы Остин вошел в клетку для обвиняемого. Все встали и принялись его рассматривать.

– Кто это? – спросил отца Гектор Бамберли.

– Что ты имеешь в виду, говоря «кто это?»

Прокурор вывернулся в своем кресле.

– Что Гектор сказал? Я не расслышал.

Судья, намерившийся было начать заседание, заметил оживление в рядах стороны обвинения и неодобрительно нахмурился. Одни телекамеры сосредоточились на Гекторе и его отце, другие – на Остине. Судья, чтобы привлечь внимание к себе, принялся откашливаться, что было глупо, поскольку на то, чтобы восстановить способность говорить, ему потребовалось секунд тридцать, и Остин Трейн воспользовался этим, произнеся ясным и чистым голосом, хорошо легшим на микрофоны:

– Ваша честь! Если перед нами действительно сидит Гектор Бамберли, спросите его, видел ли он меня раньше. Имя мое, естественно, Остин Трейн.

Кто-то из сидящих в задних рядах что-то крикнул. Судья, по-прежнему воюющий с кашлем, прохрипел, как мог:

– Требую тишины! Я не потерплю никаких беспорядков в зале суда. Большее повторять не буду. Нарушители будут удаляться из зала.

– Но это – не Остин Трейн! – вдруг крикнул Гектор. Он, казалось, готов был заплакать. – Я никогда в жизни не видел этого человека!