Овцы смотрят вверх

В компанию трейнитов входили прежде всего студенты-радикалы, для которых жизненным принципом стала фраза: «Да, я – комми!». Этот принцип пророс и оформился после вьетнамской катастрофы, когда тысячи тонн гербицидов, дефолиантов, ядовитых газов и порошков были обрушены на страну и превратили ее в пустыню, причем едва ли не в мгновение ока, на протяжении одного только лета. Мертвые растения, мертвые животные, мертвые реки.

И мертвые люди…

Когда, несколько позже, Трейн ввел в оборот термин «комменсалист», он быстро стал общеизвестным. Но задержался в обороте недолго. Вместо него газеты и телевидение изобрели кличку «трейнит», и она стала по-настоящему популярной.

Самому Остину даже немного льстило это обстоятельство, но его также посещали и страхи, одним из которых он поделился с Пег. В ночных кошмарах ему являлись люди, которые отказались от своих имен во имя его имени, и он просыпался со стоном и в холодном поту, потому что этих фанатиков были миллионы – абсолютно идентичных, где одного невозможно было бы отличить от другого.

Но, так или иначе, теперь он жил в одном из заброшенных домов в центре Лос-Анджелеса. Когда-то здесь располагались офисы, пять лет назад преобразованные в жилые помещения, ни разу с тех пор не ремонтировавшиеся и даже не крашенные. Людей, живших вокруг Остина, отличало одно качество, которое позволило ему относиться к ним терпимо и даже по-дружески, – они никогда не врали, за исключением, может быть, тех случаев, когда речь шла о сохранении самой их жизни. Что он по-настоящему ненавидел, так это то, что с недавних пор называл не преступлением, а смертным грехом.

Ибо он, «Дженерал Моторс», Бог наш и наш ревнитель, обратил жадность свою на детей и наказал их до третьего и четвертого колена. Ибо она, «Всеобщая электрическая компания», изуродовала их конечности и закрыла их глаза. И до последнего утра человечества, Ты, Отец наш, сидящий в Вашингтоне, проклинал нас, щедро одаривая человека насущными пропионатом кальция, моноглицеридом диацетата натрия, броматом калия, фосфатом кальция, одноосновным хлорамином, сульфатом калия алюминия, бензоатом натрия, бутилированным гидроксианизолом, моноизопропилцитратом, аксерофтолом и кальциферолом.

К этому добавьте немного муки и соли.

Аминь.

Корни волос и бровей у Остина были чем-то инфицированы, отчего кожа на голове шелушилась желтоватыми хлопьями, оставляя красные полоски обнажившейся незащищенной плоти. Он втирал в пораженные места лосьон, который порекомендовала миссис Блор – они с мужем страдали от того же недомогания, как и дети на первом этаже. Лосьон помог, и теперь кожа на голове зудела не так сильно, как на прошлой неделе.

Потом Остин поел, почти автоматически, словно это была не еда, а горючее. Вкус хлопка или картона еде придавали последствия неуемного использования удобрений, которые, сколько бы их ни лили, постепенно превращали поля и огороды в пыльную пустыню. Нечто подобное происходит и с кожей его головы.

Остин думал, и в его сознании формировалось что-то важное, ради чего он забросил книги, даже свои любимые – «Библию», «Бхагавад-Гиту», «Йога-сутры» Патанджали, «И Цзин», «Пополь-Вух», «Книгу Мертвых»….

«Если сейчас знание мое недостаточно, достаточным оно не станет никогда. И это невыносимо!»

За едой Остин думал. Думал он и тогда, когда работал. Он нашел себе место в городском департаменте санитарии и очистки, и, работая там, еще раз убедился – мусор и мораль неразделимы: пустые банки из-под пива могут и обязаны стать предметом проповеди, а засорившиеся канализационные трубы – темой книг.

Люди, работавшие с ним бок о бок, считали его странным, даже тронутым. Может быть. Но то, что его трогало, было – как он полагал – чрезвычайно важно. И неожиданно, буквально в последние недели, оно предстало перед ним. «Это имеет значение! Мне открылось нечто из того, о чем не думает никто. Я верю в это, верю искренне и страстно. И я должен заставить людей услышать меня и понять. В свое, судьбой назначенное, время».

По ночам, когда Остин ложился спать, он чувствовал, как сердце его бьется в резонанс с пульсом планеты.

Разборка

– Парик! Быстро!

Терри Фентон вздрогнул и повернулся. Когда раздался этот крик, он стоял над своим рабочим местом и разглядывал свои материалы и оборудование: пигменты, пудры, красители, лаки – все лучшего качества, конечно, все из Перу или Мексики, все основано на растительных эссенциях, восках и вытяжках. Ни капли синтетики. Для Терри Фентона – все только самое лучшее! Сейчас он находился в высшей точке своей карьеры – главный гример нью-йоркской студии «Эй-би-эс», одетый и напомаженный куда более изысканно, чем почти все звезды, ежевечерне кормящие невзыскательную публику телесуррогатами различных шоу.

– Пет! Ради всего святого! Что ты сделала со своими волосами?

Достигшая сорока, но идеально гламурная, стройная, как молодая лань (результат тщательно соблюдаемых диет), Петронелла Пейдж бросилась к своему креслу. На ней был умопомрачительной красоты ало-желтый брючный костюм, а лицо ее выглядело столь безупречным, что Терри нужно было лишь чуть-чуть тронуть его ароматным тампоном. Но волосы Пет были испещрены беспорядочными грязно-белесыми полосками.

По понедельникам и средам она вела вечерние ток-шоу, была очень популярна и ожидала, что ей вот-вот передадут и пятницу, потому что пятничный ведущий, англичанин Адриан Спрейг, уже трижды за последние три месяца не являлся на свою программу и находился на грани нервного срыва из-за того, что его рейсы из Лондона отменялись после звонков о заложенной в самолет бомбе.

– Подам в суд на мамашу за то, что родила такую уродину! – прошипела Петронелла Пейдж сквозь стиснутые зубы, уставившись на кошмар, который открылся ей в зеркале.

– Но что случилось?

Терри щелкнул пальцами, и сейчас же в комнату влетел его ассистент, светлый мулат, Марлон, который обожал своего патрона и считал Петронеллу женщиной «что надо». Следом за Марлоном вбежала Лола Краун, ассистент продюсера Яна Фарли, с пачкой листов бумаги, на которых была изложена информация о гостях сегодняшнего шоу. Передача, кстати, должна была начаться через двадцать минут.

– Слава богу, вы добрались! – нервно-радостно произнесла Лола. – Ян с ума сходил. Рвал и метал!

– Заткнись и отвали! – прошипела Пет и хлопнула ладонью по пачке бумаг, которую ей протянула Лола. – Мне глубоко наплевать, кто у нас сегодня в программе. Да хоть бы и его протухшее величество король Англии! Я не могу выйти к камере с такой башкой!

– И не выйдешь, детка! – принялся успокаивать ее Терри, рассматривая обесцвеченные полосы на голове звезды. Лола, едва не плача, принялась собирать с пола выбитые из ее рук бумаги.

– Но, господи! Почему ты не поехала, как и всегда, к «Гвидо»?

– Это и случилось в «Гвидо»!

– Что?

Терри был в ужасе. Всем, кому он служил, он настоятельно советовал мыть, укладывать и стричь волосы только в «Гвидо», потому что это было единственное место в Нью-Йорке, которое гарантировало, что их шампуни изготовлены на основе натуральной дождевой воды. Воду они импортировали из Чили.

– Нитрат серебра! – вздохнула Петронелла. – Я позвонила Гвидо домой и спустила на него всех собак. Он проверил и перезвонил, чуть не плача. Похоже, в Чили искусственно вызывали дожди. Обрабатывали тучи этой гадостью. Помнишь, в прошлом году я приглашала на шоу типа, который этим занимается? Гвидо думает, что нитрат серебра из шампуня прореагировал на закрепляющий лосьон.

Марлон принес целый ворох париков. Терри схватил один из них, потом взял щетку, расческу, баллончик с аэрозольным лаком и принялся грубо разрушать тонкую работу, исполненную Гвидо, – гладко пригладил и расчесал волосы Пет, после чего, водрузив на ее голову парик, начал укладывать.

– Это надолго? – спросила нетерпеливо Петронелла.

– Пару минут, – отозвался Терри. Он не стал говорить, что может один в один скопировать все, на что способен лучший стилист из заведения Гвидо, да еще в десять раз быстрее. Все знали, что Терри – непревзойденный умелец.