Страница 8 из 92
Дома громоздились друг на дружку, играли в мал мала меньше, толкались, пихались, выбегали вперед или вспрыгивали друг дружке на плечи, но при этом все они были повернуты к морю террасой ли, крышей, обвитой порыжевшим виноградным листом, или пусть даже только балкончиком или окном-фонарем. Словно поднимались на цыпочки, нетерпеливо теребили передних за плечо, требовали: дай вдохнуть!
Где-то скрипел флюгер. Море, почувствовавшее свою востребованность в этом месте, отдавалось людям с удовольствием. Узкие проулки были залиты его духом, оно ухало вдалеке, пробуждая в закоулках эхо, вздыхало и ахало, колебало фонари, а те, в свою очередь, колебали брусчатку под ногами. Хорошо, как на палубе таинственного судна, брошенного на произвол судьбы с заснувшими аргонавтами на борту!
А парадиз явно укололся о веретено. Спало качающееся на волнах царство, ни одного человека не было на улицах, редко где выскальзывал из-под ставня луч света. Ни музыки, ни городского шума, ни автомобильного грохота. Только море подавало голос, напоминая, что мы двигаемся не во сне.
И что бы сказала моя бедная любвеобильная мать, с виду ходячее благочестие, если бы узнала, что ее единственная случайно рожденная дочь вот только что бросила мужа и поплелась за незнакомым мужиком черт-те куда и черт-те зачем?! И что бы сказал на это мамин нынешний муж, партийный докторант, которому падчерица сломала карьеру необдуманным отъездом на ПМЖ в логово сионистского агрессора? Ну, что бы сказал мой очередной отчим, представить себе легко. А насчет матери — тут картина сложная. Ее саму интуиция водит по жизни кругами. «На сей раз у меня есть твердое внутреннее ощущение, что ошибки быть не может!» Сколько раз я это от нее слышала! Интуиция ее и не подводила. Мужья попадались неплохие, любящие. Не их вина, что мать ни одного из этих мужей не обещала любить. Кончилась в ней любовь. На моем отце кончилась. И сколько она потом ни пробовала, не выходил у нее этот иллюзион. Но интуиция у нее была мощная. И мне она передалась по наследству! Чувствовала, что подходит мне этот Женька. Хотя бы на время, но подходит! Кроме того, уходя — уходи! Уйти из семейного кошмара необходимо, а куда — это жизнь покажет. Яхта фригидного атлета — не самый плохой вариант. Якорь обрубили, теперь уж отдайся на волю волн, глупая Медея!
Звук наших шагов отлетал недалеко и немедленно возвращался, усиленный эхо. Что за безлюдье такое!
— Вечером тут тихо, — прервал мои размышления Женя. — Гулянье начинается позже, в десятом часу. Тогда от толп спасенья нет. Идут косяками, как сардины в нерест. Тогда и лавки откроются, кафушки. Есть тут одна, подают сыры и вино. Терпимо. Сходим как-нибудь.
Перед тем как войти в дом Кароля, следует объяснить, почему Женька назвал это место не «Яффо», в среднем роде, а «Яффа». Можно, конечно, и не объяснять, но хочется помедлить. Уж очень судьбоносным оказался тот визит. Надо бы мне тогда, пожалуй, не лезть с размаху в пекло, так я хоть сейчас, рассказывая, чуть задержусь. Значит так: путаница с именем не Женькой придумана. Одни говорят «Яффо», другие — «Яффа». На иврите «Яфа» — «красивая». Красавица она и есть. Только историки против. Нет связи, говорят.
Толкуют, что когда-то этот порт звали Иоппа, что напоминает, скорее, не о красавице, а о гиппопотаме. Лежит этот гиппопотам в низине, только уши церквей и минаретов торчат, а как раззявит зловонную пасть, хоть всех святых выноси! Вонь тут и впрямь бедствие. Вонь и грязь. Мусорные ящики выворочены, дворы загажены, дома запущены, зелени не так уж много, а нищета прет из каждой двери, свисает лохмотьями с балконов, нахально зырится из запыленных витрин. Нет покупателей на дорогие вещи, их и не завозят. Торгуют барахлом. Только все это к Иоппе никакого отношения тоже не имеет. Не уверены даже, кто эту Иоппу придумал, на каком языке, что слово означало? Может, оно к красоте никакого отношения вообще не имело?
Только есть красота преходящая, а есть — вечная. С преходящей в Яффе и сейчас плохо. А вечную красоту надо уметь увидеть. Женька ее видел. Но, в отличие от меня, он не был влюблен в Яффу, которую считал всего лишь сравнительно дешевой стоянкой для своей яхты. В других местах стоянка стоила дороже. Да и жизнь в Яффе была недорогой и веселой. Если бы не это обстоятельство, Женька устроил бы себе стоянку в Ахзиве, где один сумасшедший купил кусок берега и объявил его государством, а себя — единоличным правителем. Правитель звал Женьку к себе и обещал вообще не брать денег за стоянку, но Женьке он не понравился. «То ли псих, то ли придурок. Что не одно и то же», — добавлял обычно Женька.
Тип, к которому Женька привел меня тогда с пляжа, ему тоже не нравился. Он мне так и сказал. Но добавил, что все другие варианты — хуже. И вот я стояла за дверью, украшенной немалого размера медным львом со сверкающим кольцом в зубах, и корежилась от страха. Предчувствия во мне просто бурлили, только я никак не могла понять, хорошие они или плохие.
На наш звонок в дверь никто не ответил. Пришлось спуститься на соседнюю улочку в магазин, называемый галереей. Ее хозяин Кароль оказался вовсе не лысым толстячком-колобком, каким я его себе представляла, а длинной патлатой жердью, просмоленной до кости. И не поляком, а балканцем. С папой-турком, который давно забыл его, и мамой-сербкой, которую Кароль, наделенный друзьями неблагозвучной кличкой Каакуа, что на иврите означает «наколка», а их, этих наколок, на нем было хоть в витрину парня ставь, так вот, маму он благополучно забыл в каком-то кибуце. Нет, правда, он ее там забыл. И не мог вспомнить, где именно: в Хацоре, что возле Реховота, или в том, который в Галилее. Потому и не удосужился ее оттуда забрать, когда разбогател.
По словам Кароля, его мамаша тоже не слишком обременяла себя памятью о сыне. Она переходила из рук в руки, но все по кибуцам. Городская жизнь ей не нравилась. Кароля она сдала государству восьми лет. Его тоже передавали с рук на руки различные интернаты. В одних полагалось носить кипу и блюсти законы Торы, в других это не только не поощрялось, но и порицалось. Каролю приходилось полагаться только на себя как в вопросах веры, так и в устройстве собственной жизни. Он распорядился собой вполне резонно. Приобрел несколько профессий, дослужился в армии до чина подполковника, завел огромное количество армейских дружков и, по всей вероятности, продолжал какой-то неявный вид службы в организациях, о которых говорил туманно и намеками. Ему часто приходилось уезжать в дальние страны. Что он там делал, оставалось его тайной. Однако антикварную лавку он открыл не случайно.
Помимо амфор и кратеров, поднятых со дна моря, стеллажи и закрытые шкафы полнились японскими нецке, старинными рукописями, среди которых были даже пергаменты, китайскими акварелями, английским серебром, вывезенным из Индии, и большим количеством пыльных папок, содержимое которых мне предстояло разобрать, поскольку речь шла о рисунках и гравюрах. Кроме того, следовало разобраться с картинами, аккуратно сложенными в штабеля в подсобке, и с книгами, так же аккуратно разложенными по коробкам.
Увидев большое количество растрепанных книг с ивритскими буквами, я испугалась. У меня не было даже представления, что с этим делать.
— Найдем специалиста, — ободрил меня Кароль. — Только они все жулики. Но тебя, кажется, непросто обвести вокруг пальца. Сдается мне, что ты мне подходишь. Только смотри, — добавил он после небольшого раздумья, — налево не торгуй, с клиентами не хитри. Я этого не люблю. Если будешь вести себя правильно, не пожалеешь.
Я поняла, что уже состою в должности. Хорошо бы выяснить насчет зарплаты. И как бы это мне подойти к этому вопросу?
Кароль не сразу, но отозвался на мой немой вопрос:
— Первые полгода будешь работать почти за так, но с комиссионными. А если сойдемся, получишь пай, и зарплату положу хорошую. А с комиссионными так: заранее назначим на всё цену. Что добудешь с клиента сверх цены, с того — десять процентов.
— Тридцать, — хмуро бросил молчавший до сих пор атлет Женя.