Страница 16 из 92
— У этого биндюжника, таскавшего мешки в пекарне?
— Она мне показывала набалдашник. С пробой. Сулиман сломал трость в ярости, когда увидел Тову в кафе с Исой-беем. Сломал о колено и бросил наземь. Товина тетка набалдашник подняла, а отдать Сулиману забыла. Он не хотел с ней разговаривать. Ну, в общем, не знаю. Проба сомнительная, конечно. Что-то написано, а что — не разберешь. Но Иса-бей был обходительней Сулимана и держал бричку со складным верхом. Однажды Тове удалось покататься с ним на этой бричке. Тетка тоже полезла было в бричку, но места там не осталось. А Иса-бей крикнул кучеру: «Пошел!» И они ехали по кольцу, и солнце сверкало в спицах, и ветер щекотал лопатки, и все глядели им вслед.
— Какие дела! — изумилась Чума. — Хочешь бурекас? Я сбегаю на угол. Мигом.
— Мне надо идти. А почему тебя назвали Чумой? Это же не имя, а ругательство.
— Мало кто знает, что оно означает. Так звала меня Берта. А вообще-то меня зовут Иледи. Представляешь, назвать ребенка «Чтоб ты не появлялся на свет»! Это же все равно что проклясть! Так я и осталась проклятая со дня своего рождения. Думала поменять имя. Но ни одно имя ко мне не прилипло. Я уже была и Илана, и Авиталь, и Мирьям. А осталась Чумой. Прежде чем уйдешь, скажи: ты раньше слышала про Яффу? До того, как сюда приехала?
— Да. К Новому году в нашем городе появлялись апельсины с красной мякотью, на которые была наклеена этикетка с одним словом: «Яффо». И все евреи стояли в очереди, чтобы купить еще и еще этих апельсинов. А из книг я узнала, что тут спаслась Андромеда и заразился холерой Наполеон.
— Про меня в книгах еще не пишут. Но будут писать, — спокойно ответила Чума.
Потом мы встречались с ней часто. Она ждала меня на пляже, напротив того места, куда выходит своей задней стороной базар Кармель. Этот базар не похож на Блошиный рынок. Нет в нем внутреннего порядка. И таинственности Блошиного рынка с его неожиданными находками тоже нет. Обыкновенное крикливое место, толчея и вонь, кишки и кошки, туши на крюках и помидоры в картонных ящиках. Все по дешевке, поэтому именно от стоимости помидоров на этом рынке зависит индекс прибавки к зарплате. А от цен на Блошином рынке не зависит ничего. Это потому, что цену помидоров можно рассчитать, а цену на старый секретер — нельзя. Он может достаться по дешевке и оказаться бесценным, если в потайном ящичке найдется забытое письмо, а человек, писавший или получивший его, успел вырасти в цене за годы, прошедшие со времени написания письма. А время это просчитать нельзя никак. Иногда оно назначает новую цену за человека, который при его жизни не стоил ничего. Так бывает.
Я пыталась объяснить это Чуме под рокот прибоя, но Чума хотела, чтобы цена на нее повысилась немедленно. Ее не интересовала посмертная слава. Она хотела получить из славы немедленную выгоду в виде ордера на разрушенный дом. А слава Чуме полагалась. Она писала маслом и акварелью, сангиной и фломастерами, и всегда одно и то же. Если судить о содержании Чуминой головы по тому, что выплескивалось из нее на холст, картон и бумагу, в этой голове жило одно только женское лицо, нисколько не похожее на лицо Чумы. Оно было то молодым, то старым, а иногда и молодым и старым одновременно. В нем были страх и наглость, мудрость и безумие. Оно бывало нежным и задумчивым, а порой скалило страшную беззубую пасть. У этого лица не было постоянных черт. Глаза могли быть и большими и маленькими, губы и тонкими и пухлыми, нос — то курносым, то прямым. Иногда на подбородке была ямочка, а иногда ее не было. Но оно везде было узнаваемым, это лицо. Не возникало сомнения, что это всегда один и тот же человек.
— Кто это? — спросила я, и Чума пожала плечами.
Я поняла, что речь идет о лице, черты которого не запечатлела ни одна фотография, потому что Берта считала каждого фотографа доносчиком, который отнесет ее портрет в гестапо.
— Это безумие, — сказала я.
Чума опять пожала плечами. Она была талантлива как черт. И она была одержима дьяволом.
— Напиши что-нибудь с натуры. Яблоко, вилку, кошачий хвост, неважно. Что-нибудь живое, что-нибудь, принадлежащее этому миру, — попросила я.
— Зачем? — не поняла Чума.
— Иначе ты не станешь художником.
— Хорошо, — сказала Чума и принялась писать все что под руку попадалось: цветы, яйца, кастрюли, башмаки и шашлычницы с шашлыками. Хорошо писала, крепко, необычно.
Как-то мы гуляли по улочкам арабского квартала. Здесь Чуму знали и, судя по косым взглядам, побаивались.
— Купи у меня курицу, — обратилась к ней большая толстая арабка, застрявшая в крошечной калитке, встроенной в высокий забор.
— Она несет коричневые яйца? — с подозрением спросила Чума.
— Она еще молодая. Но очень бойкая.
— Давай.
Курица была черная и блестящая, как деготь. У нее был ярко-красный гребень и несколько рыжих перьев на груди, напоминавших запекшуюся кровь.
— Если яйца будут белые, принесу обратно, — пригрозила Чума.
— Я тебе отдала ее по дешевке. Если яйца будут белые, свари из нее суп.
— Ладно, — буркнула Чума.
— Для чего тебе коричневые яйца? — не выдержала я.
— Берта кормила меня свежими яйцами. Поэтому я такая толстая. Берта кормила меня с утра до вечера, а иногда будила ночью, чтобы засунуть что-нибудь в рот. Больше всего на свете она боялась, что я останусь голодной. А яйца должны быть коричневые, потому что в других нет всех нужных витаминов.
Теперь я поняла, зачем Чуме клетка с курами. Но сколько же яиц в день сжирает эта сумасшедшая Пантагрюэльша? Тремя днями позже Чума сообщила мне, что черная курица орет петухом.
— Шмулик в штаны наделал, когда она впервые заорала, — веселилась Чума. — Сейчас живет в страхе. Орет, что зарежет курицу и меня. А сам трясется. Даже деревянная чурка напугала его меньше. Клянусь куриным богом!
— Что это за бог такой?
— Берта собирала желтые цветочки и кидала их курам. Говорила: «Курина шлепота куркиному бугу, од сглазу рончка, от вшисткего подмуга».
Чума произнесла эту фразу по-польски, правильно проставляя акценты и верно выговаривая шипящие.
Мы повернули к Чуминому дому. У входа стоял Шмулик в майке и старом бархатном берете. Морда у него была веселая. Я ничего подозрительного не увидала, а Чума незамедлительно ухватила глазом причину веселья Шмулика и заорала благим матом:
— Неси идолицу на место! Иначе я сама отнесу, но тогда тебе не жить!
— Она убила черную нечисть, — расхихикался Шмулик. — Видно, одного поля ягода!
В клетке с отвинченным верхом стояла деревянная мадонна. Куры испуганно жались по углам, а у ног мадонны лежала черная курица, некогда кричавшая петухом. Сейчас она была мертва, и ветер ерошил ее потускневшие перья.
— Тьфу! — разозлилась Чума. — Паскудство. Бери идолицу и неси в дом! А курицу я похороню. Если не поставишь идолицу на место, сварю из этой дохлятины суп и силком в тебя волью.
Шмулик вытащил мадонну из клетки и, не переставая хихикать, понес ее в дом.
— Какая сволочь эта Фатма, — потемнела лицом Чума, — продала мне больную курицу. Как бы она мне других кур не заразила! А я эту куриную дьяволицу не дорисовала. Пойдем, покажу.
На холсте черная курица расположилась на красном пунктирном кресте. А вокруг нее теснились лица Берты. Все, какие были на других картинах Чумы. Все вместе. Одно крыло курицы осталось незаконченным. Чума подумала и дорисовала его красной краской.
— Финита! — объявила громогласно и отправилась копать курице могилу.
Познакомившись со Шмуликом, я перестала понимать Чуму. Я-то думала, что речь идет о здоровом мужике, а этого Рафаэля в берете можно было просто сдунуть. Так я и сказала Бенджи.
— Чума велела оставить его в покое, — грустно ответил Бенджи. — Моя бы воля, его бы в Средиземном море с водолазами искали.
— Ты же не хочешь ссориться с законом.
— Ради такого дела стоит и поссориться, — пробормотал Бенджи.
Я постановила, что картины с курицей достаточно для небольшой выставки. В окружении всех Берт она выглядела совершенно законченной экспозицией. К ней надо было добавить несколько эскизов и все акварели с видами Яффы. Чума и не догадывалась о существовании Утрилло, но писала ненамного хуже. Выставку назначили на конец сентября в галерее «Три с полтиной». Славная такая галерейка, и хозяин, хоть и полный чушка во всем, что касается живописи, но человек приятный. Обещал привести журналистов. Я в этом помочь Чуме не могла. Если бы выставка происходила на ленинградской или московской квартире, тогда конечно! И Чума бы вписалась там в пейзаж. А тут в пейзаж не вписывалась я, и с этим пока ничего нельзя было поделать.