Ах, эта черная луна!

— На очень плохую и страшную сказку. Надеюсь, ты помнишь, что немцы убили всех твоих родственников, а заодно еще шесть миллионов евреев.

— Он не убивал! Во время войны он был подростком. Как Адинка.

— А его родители?

— Они погибли в гестапо. Видишь! Видишь!

— Я хочу с ним познакомиться.

— Он тоже сказал, что хочет с тобой познакомиться. Если проба будет удачной, ты должен будешь подписаться под договором. Пожалуйста, пап, ну, пожалуйста!

— Разрешение ему придется получать не у меня, а у КГБ.

— Он знает. Он говорит, что если проба будет удачной, он поднимет на ноги полмира и получит разрешение.

— Посмотрим, — устало сказал Юцер. — Утро вечера мудренее. Иди спать. Я просто валюсь с ног. Кстати, пани Ангелина хотела бы наняться к нам экономкой.

— Что это?

— Ну, домработницей, только с должным к ней уважением.

— Как Ведьма?

— Никто не будет «как Ведьма». Но кто-то же должен готовить, убирать и следить за домом.

— Замечательно! — неожиданно обрадовалась Любовь. — Она будет шить мне платья. И нам опять будут подавать горячие котлеты, суп и компот.

Юцер ожидал скандала, долгих и вязких препирательств, бессмысленных возражений, или, в крайнем случае, слез.

— Да здравствует великий синема! — бормотал он, ворочаясь с бока на бок.

24. Колесо Фортуны

Немецкий режиссер оказался молодым человеком лет тридцати. Юцер не был знаком с Гумбертом Гумбертом, но ожидал увидеть именно его. Он внимательно вглядывался в черты лица этого Ганса Нетке и искал в них гумбертовское томление и гумбертовскую горячку. Однако Ганс говорил только о кино, рассказывал, как Любовь явилась ему на пляже, окруженная сатирами и менадами, которых он называл раскованной молодежью, вовсе не похожей на тех комсомольцев, которых он ожидал здесь увидеть. И как он протирал глаза, потому что именно такой виделась ему его героиня. И как удачно сломала ногу венгерская актриса, он извиняется, это, конечно, трагическое событие, но такие события в кино часто бывают прологом к появлению настоящего типажа. Ему даже неловко от того, что все происходит, как в кино, как в плохом сценарии, но жизнь сильнее искусства.

Тут Юцер возразил. Искусство, сказал он, учит жизнь и показывает ей, как следует действовать. Оно изобретает для жизни новые формы выражения.

Очень интересно, закричал Ганс Нетке, очень интересно и неожиданно.

А Юцер все не мог решиться заговорить о возрасте Любови. С одной стороны, это должно было быть сказано, а с другой… с другой: Любови представился необыкновенный случай, и надо ли разрушать ее мечту? Девочка столько пережила за последнее время, ей выпал козырь, Мали бы сказала, что Рука судьбы подхватила ее и держит в своей ладони, а это священный момент, и не дай нам Бог мешать этой Руке… вне зависимости от того, что она задумала и к чему это может привести. Да, Мали сказала бы именно это, а на ее мудрость можно было положиться.

В ходе этих размышлений Мали привиделась ему довольно четко, и была на ней в тот момент вялая и уклончивая улыбка, обозначавшая при жизни: «Если тебе хочется верить в то, что ты придумал, я мешать не буду. Не любишь ты делать неприятные для тебя вещи, ну и живи с этим, мой ленивый ангел».

Еще он вспомнил, что Руку судьбы Мали придумала для того, чтобы помочь Юцеру летать самолетом. Командировок было много, а Юцер не любил полетов. Дурноты он не ощущал, но сознание того, что между его ногой и бездной пролегают всего несколько сантиметров хлипкой стали, не оставляло его и мешало насладиться полетом. Тогда Мали и предложила мужу увидеть мысленно Руку судьбы, переносящую самолет с места на место. Не реактивная же сила какого-то случайного мотора движет нами, в самом деле. Она движет всего-навсего самолетом, а судьба выбирает день и час, обстоятельства и место. Это она подсовывает нам техника с трещащей от похмелья головой, а технику — повод для пьянки, и все это для того, чтобы определить нашу судьбу крепостью какого-то винтика, который держит проклятый мотор. Выбор всегда принадлежит судьбе, а потому надо смело отдаться ее воле и не задуривать себе голову ничего не значащим мыслительным сором.

В огромной розовой горсти, насквозь пронизанной лучами солнца, самолет урчал уютно, как вскипающий чайник, а толщина его стали теряла значение. То был хороший прием, и Юцер перенес его на все, что пугало неопределенностью. Ему было бы еще легче, если бы Мали разложила свои путеводные карты и свела Ганса Нетке, валета кубков, конечно, валет, на короля еще не тянет, вот уже какая-то определенность, с замком в молниях, иерофантом в магических пеленках и двумя столпами Храма. Но Мали нет, и нет ее волшебных карт, и никто не может подсказать, надо ли Юцеру открывать сидящему перед ним мужчине тайну Любови.

То, что речь идет о любви, Юцер понял сразу. Любовь светилась, сверкала, ее глаза то глядели умоляюще, то излучали восторг и гордость. Она старалась не пропустить ни слова из разговора, но сама говорила редко и неохотно. Чаще сидела чуть отстранясь и впитывала в себя движения губ, выражение глаз, каждый жест и каждое движение своего кумира. В этом она была похожа на мать. Мали тоже впитывала в себя интересующие ее детали, а потом составляла из них собственные картинки, в которых на первый план выходило вовсе не то, что было сказано или казалось самоочевидным.

Вся последующая неделя прошла в ожидании результата кинопроб. Любови удалось втянуть Юцера в эту игру и даже сделать игру азартной.

— Если… — говорила она, приоткрывая люк надежды, в который немедленно со свистом и воем начинала втягиваться вся их с Юцером жизнь, — если… ты представляешь, какое лицо будет у Софии?

Юцер представлял и блаженно улыбался.

— Пойми, — молил он Мали, которую вытягивал из ее небытия, из пыльного угла в иных мирах и заставлял активно участвовать в их с Любовью жизни, — если у нашей девочки талант, это большое счастье, и знать об этом надо сейчас. Я справлюсь с ее разочарованием, если талант окажется небольшим. С этим мы справимся. Она привыкла к тому, что жизнь ее не балует.

Мали тревожно глядела в его зрачки, медленно качала головой, и губы ее дрожали.

— Ну, хорошо, — соглашался Юцер, — может быть, она избалована, но она очень и очень рассудительна и разумна. Я бы даже сказал — рассудочна. Она не теряет голову.

Взгляд Мали оставался напряженным. Она не соглашалась с Юцером. Когда она, в сущности, с ним соглашалась?!

Однако ее опасения оказались напрасными. Любовь выглядела на экране еще лучше, чем в жизни. Ганс много говорил об ауре и был искренне взволнован. Он решил немедленно снять те эпизоды, которые полагалось снять в этом городке у моря, с тем, чтобы отснятые кадры облегчили его ходатайство о вызове Любови в Германию.

Как-то Любовь вернулась домой со съемок раньше обычного. Стоял теплый тихий вечер. Птицы пели, скрипели, трещали, свиристели. Белки водили под елями бойкие хороводы. Вилкас, пес пани Ангелины, чуть не повалил Любовь на землю, такая в нем проснулась к ней любовь. Пани Ангелина, завидев возвращающуюся актрису, побежала на кухню греть ужин. Для полной удачи создания образа Белоснежки не хватало семи гномов и одной ведьмы. Ведьма отдыхала в Крыму, и начиненное ядом яблоко казалось обезвреженным. Юцер благосклонно принял приветственное помахивание георгин. Несмотря на бросающуюся в глаза наглость цветовой гаммы и простоту форм, эти пухлые и пестрые, как деревенские девки, цветы были наделены чувствительной и благодарной душой.

Любовь была не просто обессилена тяжелым съемочным днем, она едва держалась на ногах. Юцеру бросились в глаза втянутые щеки, опухшие губы, запавшие глаза, окруженные мрачной синевой, и необычная вялость движений.

Сволочь, подумал Юцер и потер грудь на уровне сердца, почему ему понадобилось сделать это именно сейчас?

Вторая мысль была менее пугающей, но еще более безнадежной. Надо было раскрыть этому Гансу тайну возраста Любови. А сейчас уже все равно. И ничего, кроме бешеного стука в ушах, пересохшего рта и глухой боли то ли в сердце, то ли в желудке.