Тема с вариациями

— Нет, конечно. Ведь вас толкнули нечаянно.

— А если бы нарочно?

— Тогда налицо.

— А вот если бы меня толкнули нарочно, а я взял да и выбросил человека из вагона. На полном ходу. Справедливо ли это будет?

— Нет, конечно, — улыбнулся Виктор. — Тут нет соответствия.

— Нет, конечно, — осторожно повторил я, словно идя на ощупь по темному коридору. И добавил: — А за что же тогда вы своих родителей?.. — Тут я запнулся. Не так просто, оказывается, обвинить человека в убийстве. — Я так и не понял, какова причина происшедшего?

Виктор пристально посмотрел на меня и, как мне показалось, даже с оттенком снисходительности пояснил:

— Это трудно понять. Но между родными иногда возникает такое раздражение, которое… Оно становится невыносимым. Со стороны, конечно, кажется, что для скандала нет причин. А они есть. Накапливаются. И происходит взрыв.

А причина была вот какая. Виктор захотел жениться на Тамаре, девушке чуть старше себя. А родители его не то чтобы даже были против, но просто просили немного подождать. Не сразу на первом же курсе и жениться. Чуть повзрослеть. Проверить себя. Ну и критиковали, был грех, девушку. Нет, не оскорбляли ее. Но, скажем прямо, не восхищались. Я потом виделся с этой девушкой и говорил с нею. Мне думается, что родители Виктора имели основания для сомнений. Впрочем, я расскажу про эту встречу ниже, и вы будете судить обо всем сами. Сейчас же я хочу лишь заметить, что они непреодолимых препятствий к женитьбе не ставили. Не одобряли, и все. Так что Виктор вполне мог бы жениться. Правда, рассчитывать тогда на помощь родителей ему, возможно, не пришлось бы. А понадобилось бы, скорее всего, переехать к Тамаре и жить с ее родителями в условиях, значительно менее комфортабельных. И поскольку его родители содержать молодых не стали бы, а ее родители не смогли, то материальные и жилищные условия попросту ухудшились бы. Это точно. Но жить — о чем говорить?! — можно было бы. Если уж ТАКАЯ любовь! Уж ради ТАКОЙ любви можно пойти и на лишения. Итак, повторяю, причина для недовольства родителями у Виктора, в его представлении, была. Но никакого взрыва, ничего сгоряча — в состоянии аффекта, как говорили раньше, — не произошло.

Повздорив в очередной раз с матерью (отец после двух инфарктов вообще не вмешивался), Виктор уехал с дачи домой. А совершилось все даже не в ту ночь. Успел, значит, поостыть. Подготовиться успел. Договориться с сообщником. А тот подготовил мотоцикл, нож и капроновые чулки. Их надели поверх обуви, чтобы скрыть следы. Так что налицо оказалось заранее обдуманное и хладнокровно спланированное убийство, совершенное в корыстных целях. Похоронить, а там зажить с обожаемой Томой — так по делу проходила в качестве свидетеля упомянутая Тамара — счастливой, обеспеченной жизнью, имея дачу, квартиру и наследство от родителей. Вот, значит, какое убийство. Да еще особо жестоким способом: матери и отцу было нанесено… ну уж не буду упоминать, сколько ножевых ран.

Все это я знал, когда вот так, сидя друг против друга, глядел на покуривавшего Виктора и беседовал с ним о справедливости.

— Значит, накапливалось раздражение, говорите, — повторил я, — Это я могу понять. Ну, а вы бы взяли да и ушли из дома. Поругались, поссорились, хлопнули дверью, да и перебрались бы к Тамаре. Необязательно ведь было жить вместе с вашими родителями.

— У нее было бы тесно, — сказал Виктор.

— Понимаю. Ну, в общежитие студенческое перешли бы. А вы…

— Да это вам, наверное, трудно со стороны понять. — И опять в его голосе мне послышалось некоторое, еле заметное превосходство. Но не замешательство.

Это придало мне уверенности.

— Так вернемся к справедливости, — сказал я. — Значит, за то, что они раздражали вас, невзлюбили Тому, пусть даже оскорбили, обидели ее, вы сочли справедливым отплатить им так, как вы поступили? Ну, а что теперь полагается вам за это? По справедливости? Или вы считаете, что справедливость восстановлена?

Он помолчал. Затем добавил:

— Вы что же думаете, что теперь я должен быть расстрелян?

— А вы как думаете?

— Я еще молод. У меня вся жизнь впереди. Я хочу жить.

— Наверное. Но ваши родители тоже наверное хотели жить. Однако, в отличие от вас, они вам жизнь дали. А вы у них ее отняли. Убили.

Наконец я произнес это слово. И он тут же замкнулся. Замолчал. Повернулся к следователю. Значит, дал понять: со мной у него разговора больше не будет. Обиделся, наверное, что я допустил бестактность.

А затем состоялась его очная ставка с Владимиром. Тоже парень, которому едва исполнилось восемнадцать. Сын служащего и домашней хозяйки. А пошел он на преступление ради того, чтобы Виктор сдал за него экзамены. Ну и поживиться наследством имел в виду.

Вот они-то друг с другом не очень церемонились. Владимир восклицал:

— Это же надо — убить отца и мать! Хуже быть не может!

А Виктор в ответ:

— Уж ты бы молчал! На что пошел? На убийство! Ради чего?! Зачеты сам за себя сдать не мог!

— Вот погоди, тебя расстреляют, расстреляют! — кричал Владимир.

А Виктор отвечал:

— У меня ссора была! А ты при чем?! Наемный убийца! Вот тебя и расстреляют!

Они готовы были уничтожить друг друга, и может, это было бы самым правильным, чтобы общество не марало о них рук. Но следователь прервал их и ввел очную ставку в нужное ему русло. Я бы не мог. Я сидел совершенно раздавленный и не только не знал, как обуздать их человеческими словами, но и вообще как себя вести.

А следователь знал. И я потом подумал, сколько же надо было ему пропустить через себя человеческих бед, чтобы освоиться и приобрести опыт. И не взяться за решение этих проблем только потому, что они, видите ли, оставляют на душе дурной осадок? Нет, искусство должно найти меру своего участия. Ведь его дело — души людские. Слышите, друзья мои со стыдливыми очами? Не ангельские. Людские. Это значит, не только сложившиеся и цветущие. Но и сломанные.

А потом был суд. Все были взволнованы. Адвокаты, оба очень квалифицированные. Их положение осложнялось тем, что убитый был их коллегой, тоже адвокат и фронтовик. Они честно и с большим тактом (а это было особенно трудно, потому что подсудимые валили один на другого) старались помочь суду разобраться в мере вины их подзащитных. Волновался прокурор — дело, как говорится, расстрельное, а перед судом два парня, которым только-только исполнилось по восемнадцать лет. Волновались эксперты. Их все время вновь и вновь переспрашивали про следы на линолеуме в даче. Но больше всего были взволнованы судьи, особенно председательствующий. При всей его сдержанности, было видно, что он близко к сердцу принял это дело, тщательнейшим образом вел судебное следствие и с глубоким вниманием не только слушал, а вслушивался в каждое слово сторон. Волновались свидетели — соседи по дачам, родственники, Тамара. Был взволнован и Владимир. Он даже расплакался. Но Виктор держался спокойно. И в своем кратком последнем слове, очень осторожно подбирая слова, осуждая себя в общеморальном плане, сумел не сказать ни слова о своей конкретной роли. При этом явно следил за впечатлением, которое производит его речь на судей. Поразительное самообладание в таком возрасте.

Потом суд удалился для вынесения приговора. К адвокату, защищавшему Владимира, подошли его отец и мать. Мы стояли рядом — другой адвокат, прокурор и я. Мы замолчали. Мать утирала слезы, отец тоже был подавлен. А что может сказать им адвокат, какую надежду высказать, если их сын — наемный убийца, изобличен, и прокурор потребовал для него высшей меры наказания? А смягчающих обстоятельств никаких, только отягчающие. И вот тут, произошло нечто такое, о чем я хотел бы умолчать, да из песни слова не выкинешь. Отец через силу спросил адвоката: «А вот скажите, как же теперь будет с мотоциклом? Отнимут его или нет?» И видавший виды адвокат схватился за голову. «Слушайте, — воскликнул он, — сейчас суд удалился на совещание! Вашему сыну грозит расстрел! А вы — о мотоцикле!..» — «Это так, — опустил голову отец, а мать продолжала утирать глаза платком. — Но вот в суде говорили — мотоцикл ворованный. Это значит — отнимут, что ли?» Адвокат в ответ только покрутил головой. Адвокат ведь, и хороший адвокат, а вот не нашел слов.