Страница 7 из 8
Потом сели мы на поваленное дерево; я спросила отчего-то про детские годы его: знаю, мол, я тебя в настоящем времени, а каков ты был ранее? Оказалось, что батюшка и матушка его в детстве думали: не сносить ему головы – такой был удалой! Однако когда он один оставался, то сильная задумчивость на него находила и так остро чувствовал он печали и горести!
– Взгляни, – говорит, – на беспечных птичек, которые с веселым писком вьются над нашими головами, но стоит забушевать холодам, как голоса их умолкают. Так и я… когда уезжаю, ни на минуту не перестаю о тебе думать, а ты – в свете, кавалеры вокруг вьются, и этот Хемницер…
Какой умный человек, а ревнует – и к кому! К Хемницеру, он очень мил, умен, но…
Солнце закатилось, кругом потемнело. И с печалью в сердце мы отправились домой.
Вот, Сашенька, что хотела я тебе описать, а ждать, когда вернешься ты из усадьбы, не было терпения.
Твоя М.».
«Сентября 26 дня 1777 г.
Дорогая Сашенька! Писала я тебе о любви нашей с Львовинькой, только теперь я обижена на него. Подумай-ка, недавно вернулся из Москвы, а доходит до меня слух, что едет к себе в имение, в Тверь. Господи Боже, а как же я? Увидела его у Бакуниных и спрашиваю: “Правда ли сие?” Не глядя в глаза и разрывая сердце мое на части, отвечает: “Да, я еду. Ежели батюшка ваш желает, чтобы был я богат, значит, не могу я хозяйство без надзора оставить”.
Я пожала плечами и отошла к камину, где сидел Хемницер и твой весельчак Капнист…
М. А. Дьякова. Художник Д. Г. Левицкий
Хотя у Ивана Ивановича вечно спущены чулки, а губы надуты, как у пятилетнего ребенка, все же он забавен, простодушен, и я все готова ему простить. Сколько стихов посвятил Львову, как восхищается им, а тот сие будто не занимает. Он не прочь и посмеяться над бедным Иваном Ивановичем. Неужто все оттого, что тот влюблен в меня? Это всем видно, только сам Хемницер, как страус, думает, что никто не догадывается…
Капнист вчера попросил баснописца прочитать новые вирши, тот покраснел, долго мялся, пуговицы на сюртуке неправильно застегнул… Совсем не умея притворяться, уставил взор свой на меня и стал читать. Только глухой не понял бы, что предназначались стихи мне. Не знаю отчего, я покраснела – и сие глупое обстоятельство вызвало, кажется, опять недовольство Львовиньки. А вирши были такие:
Николай Александрович закурил трубку и удалился в угол. Капнист же еще просил почитать Ивана Ивановича. И тот с невиданной страстью прочитал:
И тут же с замиранием сердца обратил свой взор к Львову:
– Тебе понравилось мое стихотворение?
– Понравилось ли мне твое стихотворение – сие неважно, спроси у Марьи Алексеевны: понравилось ли ей?
А что же я? Будто кто меня толкнул! Не испугавшись его грозного взора, я громко объявила, что оба стихотворения хороши. Лицо И.И. запылало, нос, кажется, сделался еще курносее, толстые губы выпятились, и он запустил пятерню в копну завитых волос. Я подошла к нему, чтобы ободрить, и тронула рукой, сказав: “Спасибо!”
Что мною двигало? Желание насолить Львовиньке? Ведь он не послушал меня и твердо объявил мне, что едет в Тверь. С недобрым лицом он все ходил по комнате и повторял: “Вынь сердце, зри, как то страдает и как горит любовью кровь…” А сколько злой насмешки было в его чудном голосе! А потом, потом… Заиграла музыка, начались танцы, и он прошептал мне в ухо: “Я вижу, вас задевает его чувство гораздо более моего – так я оставлю вам его портрет! Чтоб вы всегда на него глядели!”
Я обернулась, хотела спросить, что сие означает, однако была очередь танцевать с Капнистом, и я вынуждена была приседать и кланяться в контрдансе. А Львовинька? Он убежал! Господи, помоги мне перетерпеть его ревность, а его – надоумь не заниматься глупостями. Скорее бы уж нас тайно обвенчали!
Прощай, дорогая Сашенька.
Твоя Маша».
Все эти письма она повторила второй своей сестре – Даше. «Как же я не напишу своей любимой Дашеньке?» И она взяла большой лист бумаги и приготовилась писать.
Пока отцы и деды танцевали на противоположной стороне Невы, на Галерной улице в церкви тайно венчали Николая Львова с его любимой Машенькой. Может быть, читатель удивится: разве такое могло быть в XVIII веке? А вот представьте себе, что так и было! Львов был из небогатого дворянского рода, а отец Машеньки, сенатор, категорически возражал против этого брака. Но не таков был Львов, это был человек смелый, всесторонне талантливый, он и художник, он и архитектор, он и теоретик музыки, и инженер, сочинитель. Именно он первым собрал русские народные песни и издал их отдельной книжечкой. Его любимая женушка, Маша, обнимала его и восхищалась: «Ты у нас как настоящий Петр I, только роста небольшого! Тот был на все руки мастер, и все вокруг него крутилось и крутилось. И ты у нас такой же, Львовинька!» Так что пришлось этому Львовиньке снять квартиру, в которой они с Машей встречались в определенные часы и дни. И как долго это продолжалось? Представьте себе, целых шесть лет! Наконец в семье Машеньки узнали, что сама Екатерина хвалила Львова за его путешествие по югу России, за два его дворца Ростопчина и особенно за «Маленький рай», как называли большую усадьбу в поселке Знаменское, неподалеку от Твери. Вот только тогда были разрешены официальное венчание и свадьба. Маше казалось, что все ее подруги и даже родственницы – все влюблены в ее Николеньку и постоянно писали в своих письмах о нем.
Оставалось жить Николаю Александровичу чуть менее двадцати лет. Первая половина прошла в устроении семейной жизни, деревня Черенчицы теперь уже называлась Никольское, и в ней был построен дом для Машеньки, которая руководила всем. Можно сказать, счастливые годы. За это время он успел сделать так много, что невозможно перечислить. Об этом написано несколько книг и огромное количество статей.
К сожалению, судьба даже к таким талантливым и одаренным людям, унаследовавшим сильные гены, бывает довольно жестока. Случилось так, что Львов сначала увлекся. Зная о лесном богатстве России, как жгут деревья, бесконтрольно вырубают леса, из добрых побуждений он решил попробовать строить дома из глины. Опять же, думая о потере лесов в стране, нашел богатейшие залежи угля. Привез к берегу Невы, и получилась гора высотой в два этажа. Но наступило такое жаркое лето, то начинались дожди, то нещадно жарило солнце. И в этой горе началось самовозгорание. К тому же ветер дул в сторону столицы. И воздух наполнился этой гарью вплоть до самого Петербурга. Узнали, что это дело рук Львова, и любимец города, насмешливый, остроумный, музыкальный, красивый Николай Александрович превратился в ненавистного виновника несчастья. Проклятия на него сыпались со всех сторон, он не мог бывать в Петербурге не из-за копоти и дыма, а именно из-за этих проклятий. И на этой почве заболел. Вся семья страдала. У старшей дочери началась горячка. Только через год или два Львов и вся семья немножко успокоились. Но, к счастью, друзья его не бросали. Капнист звал его к себе на Украину, Державин приглашал в свое имение, Бортнянский обращался к нему с просьбой починить и настроить разные музыкальные инструменты. И Львову все это удавалось. Любимым делом все равно оставалась архитектура. В самом конце века он построил Наугольный дом на Воздвиженке и очень спешил со строительством дворца для возлюбленной Павла I и его самого. Павел Петрович только что был коронован. Читатель, наверное, помнит, что на коронации Павел влюбился в Анну Лопухину и именно этот дом на берегу Москвы-реки стал приютом любви. На окраине Звенигорода, на высоком берегу Львов построил усадьбу Введенское, которое стало приютом последней любви императора Павла Петровича.