Рассказы о детстве

Где-то между шестью и семью утра женщина с тележкой, нагруженной бидонами с молоком, сметаной и кефиром, появлялась во дворе и призывно кричала: «Молоко, молоко!» и звонко звонила в колокольчик. Я помню, как малышкой 4–5 лет подскакивала с кровати от этих звуков, хваталась за пустой бидончик и выданные с вечера деньги и неслась вприпрыжку вниз по лестнице.

Меня распирало от гордости, что я участвую в серьезной работе добычи пропитания. Возле тележки вокруг меня собирались хозяйки, но младше меня никого не было. Старшие женщины улыбались мне и нахваливали мою хозяйственность.

В этом занятии было примитивное удовольствие, как будто я сама доила корову. Когда стала школьницей, эти утренние визиты продавщицы с тележкой прекратились, и надо было ходить в магазин в течение рабочего дня, чтобы купить молочные продукты. Мираж хозяйства во дворе исчез.

Двор был близким, большим и независимым миром. Во времена доинтернетного существования, когда развлечения были редки, а информация не была доступна на кончиках пальцев, как сейчас, игра во дворе была желанным и всепоглощающим занятием, воздухом, самым обильным времяпровождением. У двора был свой пульс, его можно было считать и изменить, иногда в свою пользу.

Бутылочным горлышком и порталом между домом и двором был вход в подъезд с лавочкой. На ней часто сидели бдительные старушки, которые как рентгеном просвечивали всех проходящих и перемывали им кости. Детям тоже доставалось.

Самое главное, что требовалось, – здороваться. Здороваться не хотелось, и мы стеснялись. Даже после вежливого приветствия бабульки сверлили критическими взглядами и выдавали свои отметки родителям, которые тоже подвергались проверке при входе в подъезд.

Второй волной шла собачка Пуша, которая облаивала нас на входе и выходе, создавала много шума, заглушающего бабушкину болтовню.

Наша лавочка не изобиловала старушками. Жители нашего подъезда были интеллигентные и не опускались до тривиального сидения возле подъезда. Чаще там сидела Уша, выгуливая Пушу.

Прямо рядом с домом были клумбы с цветами. Наш дом был старше двух других, достроенных позже. Рядом с другими домами клумб не было, только тротуар и дорога. Я помню, как нарядные и нежные ирисы слегка качались на длинных прямых стеблях. С приходом весны их светло-зеленые листья начинали разрезать темную влажную землю, каждый год повторяя обряд трансформации от острых кончиков листьев до лиловых корон головок с желтыми серединками.

Уж не знаю, кто занимался этими цветами, наверное, Уша, так как цветник был под ее окнами. Я не замечала работы на клумбе. С людской помощью или без, природа мягко, но неуклонно повторяет свои циклы, и ирисы каждую весну торжественно венчали клумбу и изумляли людей.

Наш двор состоял из трех зданий, примыкающих друг к другу под прямыми углами, и четвертого здания вдоль улицы Тургенева, соединенного с нашим аркой подворотни и зданием бывшей синагоги, которая была офисным учреждением – финотделом, со своим внутренним двориком и забором. Об этот забор отскакивали мячи с площадки для любых игр, а иногда перелетали забор и попадали внутрь. В этом случае надо было перелезать через забор, доставать мяч и светиться. В учреждении нас за это ругали.

Хлебные фуры заезжали в подворотню, а выезжали через выезд в конце двора, проехав с-образный полукруг.

Через эту дорогу от подъезда находилась вентиляционная башенка бомбоубежища. За ней, налево, был небольшой мощеный дворик и еще пара клумб, ореховое дерево и жестяной коричневый гараж у стены забора финотдела. Возле гаража росла старая ива. На толстом стволе и ветвях приятно было сидеть и прятаться под ветками. Взобравшись на крышу гаража по иве, можно было спрыгнуть во двор финотдела.

Ива была потрясающе уютным местом. Когда во дворе не с кем было играть, я лезла на иву. Там же в компании мы первый раз «курили» отломанные от ручки веника веточки. Сухие палочки тлели и дымились, были гладким в руках и, кроме горького дыма, оставляли довольно приятный вкус соломки во рту. Мероприятие подразумевало использование принесенных из дома спичек, которые, как известно, детям не игрушка. Надо отдать должное, ветки ивы надежно скрывали конспираторов. Без большого огня нет большого дыма, и мы не палились.

Деревьев во внутренним дворе было не так много, но все особенные. Ива имела материнские защитные качества. Рядом стоящий молодой грецкий орех, он давал съедобные плоды. Незрелые орехи имеют молочный вкус, но когда добираешься до ядра через еще мягкую скорлупу, легко перемазаться темной жидкостью кожуры, которая не смывается с рук несколько дней и никогда с одежды.

Я выковыривала нежное белое мясо орешка в едва бежевой шкурке и чувствовала, что при необходимости смогу выжить на подножном корме. Зеленые орешки висели на ветках всё лето, а в сентябре начинали падать и асфальт вокруг дерева темнел от сока и раздавленных плодов. Одним разом кто-то, кто считал себя их хозяином, орехи собирал. Подножный корм исчезал, и дождик несколько недель отмывал темные пятна с асфальта.

Самая глубокая личная связь у меня была с двумя каштанами, которые посадил дедушка в нашу честь, когда мы родились. Они росли под окнами нашей спальни, вместе с нами, и доросли до них.

Из двух деревьев, одно было крупнее, как и у нас с сестрой. Я ассоциировала себя с меньшим деревом. Его видно было первым, когда входишь во двор.

На каштанах были волшебные белые с розовыми прожилками свечки весной, а осенью – нежные зеленые шарики с нестрашными колючками. Когда шарики падали на землю и разбивались, карие глаза каштанов глядели на мир в интимном объятии белой мякоти кожуры. Мокрая новорожденная поверхность каштана блестела, как полудрагоценный камень или шоколадная глазурь. Они были так прекрасны, что их хотелось съесть. Или минимум собрать и принести домой. Ими играли и делали поделки. Правда, подсохнув, каштаны уже не так прельщали.

Если сорвать зеленые шарики с дерева и потереть об асфальт, они приобретают шершаво-мохнатую текстуру и, окислившись, становятся коричневыми. Соединив таки шарики спичками, мы получали отличных чебурашек или коричневых снеговичков.

Я глядела на пятипалые каштановые листья сверху из окна и видела дружеское приветствие в любое время дня, как будто деревья давали мне «пять».

Самыми многочисленными во дворе были пуховые серебристые тополя, их было, кажется, пять. Очень зрелые, могучие и стройные, на всю высоту нашего дома. Они делали двор тенистым, на серебристый листве отдыхал взгляд.

Пух начинал лететь с тополей в конце мая, и по двору катался мягкий пушистый «снежок».

Эти серебряные тополя были, возможно, первой значительной потерей в моей жизни. В один прекрасный день, придя со школы, я не узнала двор. Солнце резало глаза, тень исчезла. На земле остались опилки, мелкие веточки и листья-ветки. Взгляд приковывали свежесрубленные пни на местах деревьев – как последствия гильотины. Ходила трогать пни, просила их простить жестокость людей. Плакала, не могла поверить, что такие величественные деревья могут вот так быть спилены – за один день.

Оказывается, жильцы жаловались на пух, он вызывал аллергию, и их решили убрать из двора. Во дворе посветлело, но свежие, а потом потемневшие пни вызывали у меня горечь, и она не проходила.

Из детских приспособлений во дворе была площадка для игр с мячом, а за ней, чуть дальше от дома, была песочница. В ней мы игрались малышней. В более сознательном возрасте она потеряла для нас актуальность. Помню только один случай, когда мы проводили кулинарный эксперимент в песочнице. Разожгли костер (у всех были газовые плиты, и дети могли принести спички из дома) и накрыли его покрышкой от мотора, которая представляла собой жестяной купол с дыркой для дыма. Жесть быстро нагревалась. Я из дома принесла яйцо, которое на моих глазах превратилось из жидкого желе в яичницу на принесенной из дома же игрушечной сковородке, поставленной на жестянку. Денатурация белка при воздействии высокой температуры произвела неизгладимое впечатление – намного большее, чем последующие уроки физики в школе. Одно дело песочница, а другое —школа.