Страница 7 из 10
Мат был органической частью нашей речи: никто даже не выделял это в какой-то запретный блок общения. Дети общались на нём легче, не выделяя его интонацией в потоке общения и не придавая ему дополнительного значения, как это делали взрослые. Самое страшное, по словам бабушки, было то, что некоторые дети разговаривали матом сами с собой. К ним уже периодически приходила ранняя старость. Это даже не считая несвойственных младенчеству и юношеству других болезней. Лёгкие недуги даже не пытались лечить. С ними смирялись так же, как с беспредельным кругом постоянных и временных обстоятельств.
В окружении непроходящей недоли все уже перестали называть отдельные несчастья и определять их, чтобы попытаться побороть. Просто отрезали от своей души новую ленточку, безвольно отправляли её в хищный воздух. Старались отрезать от души потоньше – чтобы хватило на дольше.
Бабушка рассказывала про своё несчастное детство, вечный голод и беспомощность малых. Говорила, что жальче всего не себя, а то, что не могут она и поколения старших передать для новых что-то надёжное. Пусть невеликое, пусть тронутое или даже с плесенью, но нечто, что от человека может быть ему опорой. Просто надежда слишком, нам её уже не надо, заберите это – да уже забрали.
Когда кто-то в подвале начинал напевать, его сразу останавливали. Дети песен не знали совсем: им было незачем. Радио тоже не включали, хотя приёмников было много. Потому что не ждали ничего, и ни разу оно в её маленькой жизни не сказало действительно определённого, с чем можно выйти на люди, смело пронести что-то своё.
Дотерпеть бы до весны. Пойдёт первая зелень – всегда можно найти какую-то негорькую травку, пожевать, проглотить или сплюнуть, в зависимости от её качеств и степени собственной голодности. Апрель уже скоро, но это ничего, кроме травы, не значит.
Правда, с приходом весны появлялось больше «зелёнки» – так взрослые называли окрестные перелески, – и стрельба увеличивалась. Но по силе звука все уже научились определять, опасно это для них или нет. Самих военных обитатели подвала давно не видели. Возможно, там воюют какие-то невоплощённые человеки, а может, и вовсе нелюди, орки, бесы, нежить…
Почему у них столько снарядов и патронов, а мало хлеба?! Хлеб давно не сеют. «Посеяться в этом году не дадут», – привычно толковали взрослые.
– Пойдёшь отмечаться? Может, что и без записи дадут, – спросил дедушка Мирона у Светиной бабушки.
– Сегодня нет. Мне уже ничего не надо! – бабушка сначала полулежала на решётке кровати без ножек, потом полностью легла, но продолжала разговаривать с собеседником, не поворачивая к нему головы.
Дедушка придвинул остатки кресла ближе к её изголовью, обозначая расположение к женщине. Свет немного пробивался сквозь распахнутые днём двери подвала и, рассеиваясь, позволял видеть контуры людей и предметов. Все, кто здесь был (а приходили периодически до двадцати человек), в периоды затишья старались выйти наружу: похлопотать о еде, узнать новости на площади или у прохожих, попробовать побыть на солнце. За тревожную зиму устали сидеть в темноте и сырости, а так хотя бы иногда приходила радость от солнца срединной весны. Фронт отодвинулся, и самолёты стали летать реже – можно было хотя бы немного пожить.
– Погаси, пожалуйста, свечу. И так глаза болят. Ну и из экономии.
Мужчина свечу не погасил, а поставил её позади, чтобы свет не попадал женщине в глаза.
– И так всю жизнь экономили. Извини, дорогая!
Людям было глубоко за семьдесят, они уже слабо двигались, но могли ещё разговаривать.
– Вода пока есть, а пачки макарон нам с тобой на три дня хватает. У меня вот и номер почти стёрся, – бабушка поднесла запястье правой руки с написанным на нем номером к свету, без интереса подержала руку, как будто за что-то голосовала, безнадёжно и безрезультатно. Потом начала тереть место с цифрами.
– Постой! Не злись! – дедушка остановил её ещё крепкой ладонью.
В этом вынужденном прикосновении они оба ощутили давно забытый эротизм, мало кому из молодых ведомый – не каждый так доживёт, – тонкий, но для них яркий. Мужчина подержал ладонь чуть дольше необходимого для цели остановить стирание этого стигмата – давая понять, что он имел в виду и второй смысл, да-да, не только про очередь просителей пищи.
– Молодёжь поможет нам разобрать номер. Только не мой руку, – таких малых привычек и знаний о выживании под огнём появилось очень много.
Невоплотившиеся Светлана и Мирон сидели в стороне, им был слышен разговор. Свои детские дела они за долгое время и за долгое же сегодня переделали, и потому их интересовали взрослые. Встревать, конечно, они не смели. Дети уже знали, что вторгаться в чужие пространства и жизнь нельзя.
Тем более об их существовании догадывалась только бабушка. Периодически она в такт разговаривала с ребятами, учитывала их несуществующую жизнь в обстановке и заботе о них. Дедушка только поддерживал разговор о Мироне, не мешал бабушке заниматься.
– Да молодёжи-то сейчас совсем мало. Им ничего не осталось. Как жить?
Бабушка пошарила по стороне рукой, нащупала острое колено старика, похлопала по нему.
– Мы ещё успели пожить!
– Да. Кстати, уже давно стали сниться такие яркие сны, что я думаю о них как о действительной реальности, планирую дела из снов на день…
Они надолго замолчали, видимо, утомившись от длинного пролога в разговоре.
Дети пока потихоньку достали пакетик сгущённого молока и по очереди понемногу отъели из него. Его им дал один из солдат, которые неделю назад, неизвестно чьи, человек десять, приходили и просили еды. В подвале скопилось много засохшего хлеба: каждый выходящий в город старался принести как можно больше, и его не успевали съедать, – плюс было достаточно соли и сахара. В достатке было и растительного масла. Бойцы стали отламывать большие куски хлеба, посыпать их сразу и солью, и сахаром, жадно есть. Запивали маслом прямо из бутылки, передавая её друг другу. Потом сели кто куда, ненадолго задремали.
– Вам оставить хлеба? – спросил командир стариков (он был самый опрятный и побритый).
– Не надо, солдатики. Мы добудем, – ответил кто-то из темноты.
– Спасибо! – сказали все вразнобой, посовали скудный припас в вещмешки.
Когда военные уже уходили, один из них вернулся к детям и достал из набедренного кармана начатый пакет сгущёнки.
– Вот, растите… пожалуйста! – голос парня на половине фразы «хрустнул» и сорвался на хриплый шёпот.
Кто-то из товарищей заметил эту сцену, но никто ничего не сказал. Наверное, поэтому так мало пишут военных пьес: а что говорить?!
Света с Мироном растянули необычный пакетик на несколько дней. Они не стали говорить про новую еду бабушке: знали, что та – для них же – откажется. Мальчик хотел было выбросить оскудевший до дна пакетик, но Света остановила его, прошептала: «Можно ещё разрезать, оставь пока!» Они сложили его под ворох разновозрастных вещей, приметили, под каким слоем.
– Пум-пурум-пурум-пум-пум! – начал напевать сначала тихо, потом всё прибавляя в голосе, дедушка.
Бабушка узнала песню и подхватила уже со словами:
– Это даже хорошо, это даже хорошо, что пока нам плохо!
Они моментально слились в хор – наверняка не в первый раз. Почему-то пропустили первый куплет из неформального гимна советской интеллигенции.
И ещё бессчётное количество раз повторяли финалочку, разыгрывая её на разные лады и добавляя новых инструментов. Оба поднялись со своих мест и стали шуточно маршировать вокруг кресла.