Высокая кровь

Повесть рассказывает, как в результате недобросовестности и равнодушия был погублен конь прекрасной породы и уничтожен многолетний кропотливый труд многих людей, работающих для развития отечественного коневодства.

Об этой книге

Илья Кашафутдинов

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Об этой книге

Мне приятно сказать несколько слов об Илье Кашафутдинове и его книге «Высокая кровь».

Русская литература всегда славилась умением талантливо, тепло, «по-человечески» рассказывать о том живом мире, который окружает нас. Вспомним прекрасные творения Толстого, Тургенева, Чехова, Горького. Мне думается, Илья Кашафутдинов своей повестью «Высокая кровь» по-своему продолжает эту добрую традицию.

«Высокая кровь» — повесть о лошади по кличке Фаворит. Повесть умная, тонкая, душевная, отлично раскрывающая особенности и, если так можно сказать, характер главного персонажа. И одновременно это повесть о человеке, о его взаимоотношениях с четвероногим другом. Повесть наполнена душевной щедростью, согрета живым человеческим теплом, от нее веет воздухом широких просторов и ярким солнечным светом. Повесть важна сегодня еще и тем, что показывает нам, какой непоправимый урон могут нанести обществу веками складывавшиеся человеческие пороки. Читая эту книгу, невольно задумываешься о себе и о своем месте в жизни, и тебе хочется стать добрее, чище, душевнее.

Илья Кашафутдинов родился в 1936 году в Казани. После окончания средней школы служил на Черноморском и Северном флотах. В 1972 году он закончил Литературный институт имени А. М. Горького.

Литературная молодость Ильи Кашафутдинова проходила в какой-то мере у меня на глазах. В 1965 году на страницах журнала «Дружба народов» появилась его повесть «Тоскую по океану», а в 1974 году — повесть «Высокая кровь», которая сразу же вызвала многочисленные отклики читателей.

Сейчас Илья Кашафутдинов автор более десяти книг, вышедших в разных издательствах.

Творчеству его присуща тонкая, обостренная наблюдательность, сердечность, ясность мысли.

И тем радостнее, что уже вторично повесть «Высокая кровь» приходит к самому благодарному — юному читателю. Сергей Баруздин

Илья Кашафутдинов

ВЫСОКАЯ КРОВЬ

1

Утром того дня в устоявшийся распорядок института внесли сумятицу две телеграммы, каждая с грифом «срочная». Обе были отбиты Сосенковским конезаводом, который требовал назад призовую лошадь.

Сам конь, еще не подозревая о новой вспышке застарелой тяжбы, третий день тосковал по своему жокею. На двери денника, места здешнего его постоя, висела единственная в институтской конюшне табличка:

ФАВОРИТ, бел. жер.

от Франта и Тальянки

Класс — элита.

Между тем институтские, получив телеграмму, преисполненную административной жесткости, стали звонить в больницу, где лежал жокей Толкунов: жив, не жив. Но пока телефонистка долго и без толку, будто с того света, вызывала хоть кого-нибудь на разговор, припомнилась застарелая тяжба с заводскими, и дозваниваться не стали. Ни по первой, ни по второй телеграмме, хотя вторая была послана жокею Толкунову, своему человеку, нельзя было угадать причину спешки.

Так вот складывалось утро, хотя все могло быть иначе, если бы сосенковских сразу, еще позавчера, известили о том, что жокей слег.

Давняя болезнь бралась за жокея каждую весну, едва начинало пригревать солнце. В этот раз она, словно решив испытать человека, долго не покушалась на него и вдруг жадно принялась за свою разрушительную работу. С неделю Толкунов перемогал ее и до того усох и истончился, что на последней выездке пошвырял в траву набор свинчатки, которым доводил вес до нормы — его уже все равно не хватило бы. Прежде, по молодости, от болезни была даже выгода; Толкунов, выдерживая вес, что в жокейском деле почти первейшая забота, обходился без финских и прочих бань, где другие каждодневно сгоняли лишек. Теперь от болезни не стало даже этой малой радости — жокей сгорал; толку ни от лекарств, ни от хороших еды-питья не было, пока не выходил срок.

На последней выездке предчувствие разлуки опечалило обоих. Оба они — человек и лошадь — становились тихими, как бы уходя в прожитое, и неизбежность разлуки печалила одинаково и того и другого.

Фаворит нетерпеливо запереступал, услышав мягкие шаги конюха. Налег длинной шеей на дверь денника, косил горячим глазом. И хотя старик еще не сказал ни слова, по нарочито бодрой его походке, по вымученной улыбке Фаворит догадался: не придет жокей, нет. Резко отвалив от двери, уткнулся головой в угол. И стоял так отрешенно, пока старик разносил воду и задавал лошадям овес.

Конюх выманил его из денника кордой, длинной веревкой. Только на старом манеже, где можно было всласть набегаться, Фаворит забывался. Ступив на прохладную мякоть опилок, он вскидывал голову и плавно, по-кошачьи неслышно пускался по кругу. Работал хорошо, как если бы сам Толкунов стоял в середине манежа, а не старик без силенок, хотя жокей никогда не водил его на корде, выезжал под седлом.

Но сейчас, будто забавляясь, Фаворит взял с места наметом, так что зазевавшийся конюх не сразу завладел кордой. Фаворит сделал круг, еще круг, пока не почувствовал властную руку старика, которая заставила сменить аллюр. Перейдя на рысь, Фаворит пристыженно опустил голову; с этого момента он уже слушался конюха, оберегая его, старого человека, не шалил больше, И старик приноровился к нему, водил коня, довольный им и собой: сердце еще не разучилось принимать чужую красоту и силу, как радость. Чувство лошади, вроде бы и забытое давно, возникло вновь.

Белое тело лошади вытягивалось в полете, и не уследить было за ее легкими, танцующими ногами, когда она меняла аллюр. Глаза старика едва поспевали за ней. Сердце уже не справлялось с игрой потревоженной крови: казалось старику — молодой он еще, совсем молодой. Затуманенным взглядом он ловил лошадь, которая все бежала и бежала, ускользала, как белый дым, снова прояснялась. И вдруг до сладкой и отрадной ясности старик осознал, что между ним и этим конем установилась живая, отогревавшая душу связь.

Солнце светило уже по-дневному, широко и радостно. Достало лучами до зашторенного окна больничной палаты, где жокей Толкунов встречал третье утро. Он лежал на узкой, истерзанной в ночных метаниях койке, медленно засыпал. И желтый свет дня дошел до него как мучительное напоминание о последней зорьке, когда его и Фаворита острая печаль разлуки погнала в красные сумерки. Долго летели они по ветряному раздолью, по гулкой земле… Этой ночью жокей в громком бреду звал лошадь, и лишь под утро успокоила его мысль: Фаворит слышит, ждет. Ни о чем не догадываясь, он заснул. Институтского курьера с телеграммой в палату не пустили.

Тогда сам собой решился вопрос, везти Фаворита сразу или подождать, когда поправится жокей. Институтские уже ссорились из-за него, Фаворита, с коннозаводчиками. Поэтому и в отделах стали гадать: отпустят жеребца или задержат, а если оставят, чем это кончится? Фаворита не все видели в глаза, но кличка его приятно разгоняла утреннюю оцепенелость воображения. Знаком и доступен был другой Фаворит — как бы разъятый на части, в рисунках кардиограмм, в телеметрических записях. За всем этим угадывался отделявшийся от самого коня образ спортивной звезды, ипподромного бойца высшего класса.