Львы в соломе

— Ты послушайся голоса, — она смотрела прямо, и можно было испугаться ее огромных глаз, блестевших темной колдующей страстью. — Ты ведь добрый, ласковый…

— Мадина!.. — вырвалось у Теймураза, он шагнул к ней, стиснул тонкие горячие руки. — Это была ты?

— Ты не ладишь с людьми, — сказала она. — Если не послушаешься, не будет удачи.

— С людьми? С подонком Ушанги?

— Он дурак. А ты великий наездник, Теймураз… Но ты не знаешь Рустама. Не будет тебе удачи!

Теймуразу вдруг стало легко и отрадно. Он посмотрел на раскрасневшуюся смущенную девушку — прямо абрикос! — и, не удержавшись, обнял и поцеловал. Она, выпутывая руки, слабо вскрикнула.

— Не видать тебе приза! — прошептала Мадина.

— Сегодня мой день, Мадина! — отпустив ее, сказал Теймураз. — Следи за моим хлыстом! Ставь на меня — не проиграешь…

Он уже на ходу обернулся, махнул рукой растерянной девушке. С этим настроением он готовился к бегам, иногда показываясь уже начинавшему собираться народу. Он скользил по пустым еще трибунам нетерпеливыми глазами, запрокидывал голову и обрадованно отмечал, что дождя не будет: на отвердевшем чистом небе висело ясное и большое, как медный поднос, солнце.

Когда густо повалил народ и трибуны стали напоминать потревоженный улей, когда гомон, шелест программок, топот ног слились в невыразимо волнующую музыку ипподромного праздника, Теймураз надел голубой камзол, кепку и опробовал хлыст.

Сердце у Теймураза билось тугими толчками. Все предшествовавшие дни Теймураз, боясь первого срыва, давал сердцу укорот, а теперь пустил его в предвкушении острой борьбы.

Великолепный в беговом наряде Черныш медленно водил строгой интеллигентной головой, казалось, одобрял хозяина. Их заезд — третий — подошел незаметно, и Теймураз, приняв лошадь от спокойного с полнокровным лицом Герасима, сел в качалку, завладев вожжами.

Уже под разбуженным и почти накаленным небом, ожидая сигнала стартера, Теймураз повел глазами по трибунам, не найдя никого, посидел неподвижно.

Потом все звуки и краски — флаги над трибунами, потрескивание репродуктора, шелест листвы — враз ушли из сознания. Слух уловил звук — удар колокола. Давно выработанным инстинктом Теймураз перенесся в другой мир — в узкую, бешено несущуюся под копыта лошади полосу беговой дорожки. Уставясь на маячащую впереди квадратную спину в желтом камзоле, Теймураз постепенно соизмерил работу своего тела с работой лошади.

Черныш шел свободно, и уже в первом кругу наездник почувствовал, что его надо придерживать, иначе он вытянется в слишком долгом броске, а под конец выдохнется и потеряет темп.

Черныш, быстро съев расстояние до Карата, после поворота боковой, попросился в резвость, но Теймураз устоял. Выйдя на прямую, кони опять полетели, и Теймураз, усмиряя Черныша и внутренне ликуя, — большое сердце у коня! — на мгновение похолодел. В один миг все расчеты отлетели прочь: коротко дрогнула натянутая струной левая вожжа. В следующий миг Теймураз разглядел трещинку на вожже, и сразу, замутняя ум, сдвинулось в нем что-то горькое, душное — все прежние кошмары, шушуканье подворотни, задышливая беготня шпаны, затевающей сделку, и в этой мешанине, почти убившей волю, неожиданно ярко возникло терпеливое неправдоподобно красивое лицо Юлии.

Теймураз убедился, что вожжа еще не лопнула насовсем. Он ослабил руки, и Черныш, почувствовав свободу, прибавил резвость. За поворотом он легко обошел Карата. А пока, уйдя вперед, Теймураз окончательно поверил в силу Черныша. Невыразимое чувство окрыленности охватило его.

Он приготовил хлыст, чтобы, поставив его торчмя, дать тайный знак Юлии: ставь на меня!

И тут сзади нагнал его плотным горячим вихрем Карат. Теймураз спружинился, следил за соперником боковым зрением, — и вот Карат в жестком рывке поравнялся с Чернышом.

И стало слышно, как затаились трибуны. Рустам вырвал еще четверть корпуса, заученно взмахнул хлыстом, будто надсек глыбу. От этого взмаха Черныш резко дернул головой и сбился.

— А-а-а-х! — донеслось с трибун. Быстро удалялась желтая спина Рустама. Теймураз ужаснулся. Перед ним замелькали лица, и среди них выделялось три, — с поджатым ртом, с угрюмой усмешкой лицо Рустама, с выпученными рачьими глазами, будто глядящими сквозь мох, — Ушанги, и с лукаво-презрительной усмешкой — Мадина.

Неожиданно Теймураз, сам того не замечая, поднял торчмя хлыст. Сердце, казалось, наполнило собой всю грудь. И уже не от рук, а от разгоревшегося и неудержимо разраставшегося сердца принял Черныш небывалый посыл. Полетел пулей и летел с таким четким и молниеносным перебором ног, что трибуны, должно быть, уже примирившиеся с тем, как складываются бега, ответили на резвость Черныша перекатным гулом.

— Черны-ы-ыш!..

Голос этот, выделившийся из общего гула, запечатлелся на душе Теймураза. Это была Юлия.

— А-а-а-х! — страстно, по-звериному простонал Теймураз, управляя лошадью только сердцем и криком.

В повороте перед последней прямой Черныш черным коршуном уперся в спину Рустама. Еще секунда — и снова слились в одну стремительно скользящую тень две страшных в своем порыве к победному столбу лошади…

Последним Теймураз запомнил перекошенное бледное лицо, ударившую откуда-то сверху накаленную волну людского шума и свиста. Какая-то часть его словно переселилась в бегущую лошадь, а она ощутимо проникла в него, и оба они в неразрывной слитности летели в светлую и пустую туманность…

ДЖИНСЫ

На имя Вани Кибиткина, самого длинного в Нижнем Талалаеве парня — прозвище Полтора Ивана, в первоапрельский день пришла бандероль из города Филадельфии.

Бандероль — аккуратный сверток, туго спеленатый прозрачным полиэтиленом, с ярко пропечатанными на боках заграничными штемпелями — заставила поволноваться служителей почты. Заокеанскую посылку с волнением ощупывали, силясь угадать, что в нее вложено.

И все же, сколько ни мяли бандероль, толком предположить, какая вещь в ней лежит, никому не удалось. Решено было с вручением подождать до выяснения обстоятельств: вдруг ошиблись адресом? Или — что было ближе к истине — кто-то Ивана разыгрывает: как-никак первое апреля. Почитай, за сто с лишним лет, — таков, по мнению старожилов, был возраст Нижнего Талалаева, — знакомств с чужестранцами здесь никто не заводил. И уж меньше всего в подобном деле можно было заподозрить Ваню Кибиткина — увальня, копушу, самого тихого, несмотря на могучий рост, парня в селе.

Вечером, когда Иван заглушил под окном избы мотор «Беларуси», он увидел, что на скамейке в ожидании его громоздился участковый милиционер Мамичев, здоровенный, ростом чуть меньше Ивана.

— Привет, дядь Федь! — поздоровался Иван, неторопливо слезая с трактора. — Ты не меня ждешь?

— Тебя, товарищ Кибиткин, — сдержанно отозвался Мамичев.

Иван удивленно — вообще-то его трудно было прошибить — округлил глаза и насторожился.

Мамичеву, должно быть, понравилось, что своим строгим обращением сбил с толку парня, он встал и начальственно приосанился.

— У тебя, Кибиткин, родственники проживают за границей? — спросил он.

— Не-е, дядь Федь, — уверенно-бесстрашно помотал головой Иван. — Сроду не было, не видел, не слыхал…

— Погоди… — недовольно прервал его Мамичев. — Ишь, завелся. Прошу сюда, товарищ Коренкова!..

Светка Коренкова, почтальонша, промелькнула в террасе красным платком, вышла на крыльцо и с недоверчивым изумлением уставилась на Ивана.

— Читай! — распорядился Мамичев.

Светка, неловко переминаясь, переворачивала с боку на бок вытащенную из дерматиновой сумки бандероль, затем стала читать почти мужским голосом, пропуская звуки через нос:

— Филательфия… Нижни-Тала-лаефо… Кифиткин Ифан…

— Видал, откудова, — не давая дочитать, торжествующе сказал Мамичев. — Давай, Кибиткин, вспомни… Может, запамятовал, не придал значения, может, сдуру или по молодости лет поддался тлетворному влиянию?

— От кого, посмотри-ка, Свет, от кого… — попросил Иван.