Львы в соломе

Тихо вздыхала, вспенивалась за бортами вода. Высоко над головой, подавая тонкие усталые голоса, пролетала стая птиц.

Серега мало что знал о Катюше, но надо ли много знать о девушке, если у нее, согласно поговорке, все при себе. Участвует, кажется, в художественной самодеятельности при Доме культуры, после десятилетки закончила кулинарные курсы.

— А ты наполеона делать умеешь? — спросил Серега — молчать становилось тяжело.

— Торт наполеон? — приятно удивилась Катюша. — На практике проходили…

— Здорово все-таки что-то уметь делать, — сказал Серега. — Я вот ничего не умею. Все время на подхвате. Бросают с муки на крупу. Зато я по гитаре спец. Правда, полгода уже в руки не брал.

— Гитару я люблю…

— Обязательно сыграю, — пообещал Серега. — Вот кончится сплав. Посидим с гитарой, с тортом наполеон, а?..

Под днищем катера заскрежетало. Серега мгновенно очутился между Катюшей и рубкой, иначе девушку могло ушибить.

— Это бывает, — смущенно проговорил Серега, отстраняясь от Катюши, — катерок выровнялся. — Прошу извинить.

Прогулка закончилась. Перед катером, насколько хватало взгляда, лежала сплошь покрытая сплавным лесом река. Только местами, как в полыньях, виднелась темная вода, а дальше, где бревна теснили друг друга, она выбрызгивалась короткими светлыми фонтанчиками.

— Ну, прямо скопище-китов, — восхищенно сказал Серега. — Ты уж, Катюш, того… оставайся на катере. Не марай себе ботинки.

— Нет, пойду, — твердо произнесла Катюша. — Что я — маменькина дочка?

Катеришко свернул к берегу, ткнулся носом в песок. Рулевой, поняв, что Серега не один сойдет с палубы, с шиком толкнул на берег сходни, похожие на парадный трап. Пропуская Катюшу вперед, козырнул — на голове у него лихо сидела настоящая морская фуражка; пожал руку Сереге, взглянул на часы.

— На моих золотых без пяти тринадцать, — сказал рулевой.

— Трап не убирать! — распорядился Серега.

К Шайтан-мысу сначала шли через редколесье, затем — ровным лугом. Катюша расшалилась: то носилась вприпрыжку среди желтых цветов мать-и-мачехи, то гналась за бабочкой. Серега вышагивал степенно, чувствуя, как под рубахой согреваются толовые шашки. Ему было жарко. От плотного зноя, от неизвестно откуда берущегося теплого дыма.

Серега еще издали услышал ровный рокочущий гул. Самого завала, скрытого берегом, он еще не видел, но ему сразу, как только шум достиг его слуха, подумалось — зрелище, должно быть, жуткое.

— Вот что, Катюш… — сказал он, когда девушка, подкравшись к нему сзади, высыпала за воротник цветы мать-и-мачехи. — Ты вот сюда вернешься. Посмотришь, что там — и бегом сюда…

Он сильным ударом сапога выдавил в сочной податливой земле отчетливый след.

— А то бревном зашибет…

— Значит, здорово тарарахнет?

— Еще как!

— А тебе жалко меня?

Серега задержал на ней долгий, нежный взгляд. Двинулся к завалу. Тот развиднелся не вдруг, а постепенно. Перегородивший каменистую теснину, он был весь окутан белым туманом. Казалось, воды там нет в помине — сквозь огромную, будто великанскими руками сооруженную плотину били тугие молочные струи. Кипящие потоки рушились вниз, выплевывая содранную с бревен кору, бежали дальше, чтобы уже далеко, меж двух гористых берегов, выстояться до тихого омута.

Катюша примолкла, невольно отступила от берега. Может, ей почудилось, что вся эта несчетная, до жути сдавленная масса леса сейчас сдвинется, и вот-вот со стоном и ревом понесется в простор.

Сереге точно почудилось. В глубине реки возникло быстрое движение, поверху прокатился короткий сырой вздох. Однако все осталось по-прежнему. Только один совсем израненный кряж свечой вытянулся к небу, посверкал мочалистым боком и снова погрузился.

— Теперь ты иди, — сказал Катюше Серега. — Я быстро…

Он посмотрел на золотистую завитушку возле ее уха, словно хотел запомнить. Стал решительно спускаться вниз. Когда окропило холодным дождем, оглушило грохотом, Серега остановился. Пошарил глазами по завалу туда-сюда, пытаясь найти слабое место. Напрасно тратил время — крепок, долговечен был завал. Серегу начинало знобить, но не это волновало его. В добела сжатом кулаке он держал кепку, а в ней была коробка спичек. Спички эти, боявшиеся сырости, торопили Серегу.

Катюша еще стояла на краю откоса, махала руками, что-то кричала. Может, уговаривала, мол, не лезь, дурак…

Серега отмахнулся. По сосновому долгомеру, комлем упиравшемуся в каменную расселину, а вершиной в завал, полез кверху. Крепко обнимал мелко вздрагивающий ствол, ногами цеплялся за гладкую скользкую кору. Уже не разбирая, где бревна, где темью скрытая пустота, Серега повертел головой, понял, что пути назад нет. Сантиметр за сантиметром одолел последний отрезок, очутился в самой сердцевине завала.

Шашки были теплые. От них руки чуточку оттаяли, и все-таки к тому моменту, когда надо было запаливать шнур, снова одеревенели. Спичками, собранными в пучок, Серега смог чиркнуть по коробку не сразу — промахивался. Наконец попал, подержал огонь в пригоршнях, поджег шнур.

Он потом только, уже карабкаясь на береговой откос, оглянулся на долгомер, по которому съехал на брюхе. Зря оглянулся: вместе с выдернутым кустом его стремительно поволокло вниз. До самой воды, до самых хлыстов, прихлопывающих друг по другу. Они-то Сереге и зажали ногу. То ли испытать его хотели, то ли схватили намертво. Тут еще сверху, со знойного откоса, стала осыпаться удушливо-теплая земля, как бы торопясь захоронить Серегу еще живого.

Земля эта, крупитчатая, с виду легкая, на Серегиных плечах уплотнилась, набилась под грудь, собралась в горушку до самого рта. Серега подавил подкатившийся к горлу крик — все равно его, кроме Катюши, никто не услышит. И до нее едва ли долетит он, хоть кричи благим матом. К тому же, помнил Серега, двухметровый бикфордов шнур сгорел, должно быть, на треть длины. Теперь Серега, сползая вниз под давящею тяжестью земли, по пояс полоскался в воде.

А наверху сияло небо, промелькивали быстрые ласточки, и Серега жадно, с тоской ловил холодеющими глазами ясный свет, мгновенные росчерки, — уж наглядеться напоследок, больше не доведется.

И тут нога почувствовала слабину. Серега дернулся всем телом, судорожно, по-кошачьи махнул на крутик. Уже в спину ему, отбежавшему от берега, упруго толкнула взрывная волна.

Глядеть, что творится с завалом, с рекой он не стал. По хохоту, по пляске Катюши догадался — делается там, за спиной, что-то смешное. Лишь близко подойдя к девушке, сообразил, отчего ей весело: правая нога у Сереги оказалась босая. Он тоже рассмеялся, стащил левый сапог, швырнул его в реку. На бревна, которые оживали, пошевеливались, нацеливались в дальний путь.

Возле леса, откуда был виден катерок, Серегу с Катюшей догнала слабая гарь от взрывчатки. Катюша по-детски сморщила нос, понюхала воздух и только сейчас, кажется, поняла, на какое дело ходил парень, чей разнесчастный вид все еще смешил ее. Все шалости у нее как отрубило. Она сбоку присматривалась к Сереге, словно бы жалела его или раскаивалась перед ним в чем-то тайком содеянном.

Серега перемену в девушке расценил по-своему. Пытаясь унять разом одолевшую дрожь, медленно сказал:

— Ты не думай, Катюш… Это я по простоте сказал, что ничего не умею. Я всему научусь…

Спустя два часа, расставшись с Катюшей до вечера, Серега стал писать матери письмо. Комкал, рвал бумагу, снова брался писать — не получалось. Может, потому, что Серега торопился.

День шел на закат. За окнами маленького общежития лесорубов небо сделалось желто-синим, в нем отчетливо, радостно выделились красноватые сучки берез. На деревьях галочьи гнезда черны, а сами птицы, гомонившие в предчувствии скорых сумерек, чернее смолы. От них рябило в глазах.

И все равно Серега подолгу смотрел перед собой в пространство, будто из него должны были прийти хорошие, подходящие слова.

Серега мог бы обойтись без этого письма, но сейчас его особенно сильно мучила совесть — за мать, которой он обещал приехать в воскресенье. Само собой, не с пустыми руками, а с деньжатами.