Львы в соломе

В избе так было накурено, что начали слезиться глаза. Федор Матвеевич пачку «Севера» бросил на пол подальше, чтобы нельзя было дотянуться до нее. Но опять в голову лезли всякие тревожные думы, и он не удержался, слез с кровати, нашарил пачку, достал еще одну папиросу. Покурил сидя, неторопливо пристегнул деревяшку к отнятой выше колена левой ноге. Оделся, повесил на дверь замок, ключ сунул под камень: Зина найдет.

Пока Федор Матвеевич запрягал лошадь, выезжал за ворота, совсем забрезжило. Будто светлым дымом подернулось небо, отчего луна и звезды потускнели и сделалось холодно.

Оберегая тепло, Федор Матвеевич не шевелился, глядел на спину лошади; не заметил, как добрался до развилки, где нужно было решить, по которой из двух дорог ехать, хотя обе они вели в Судислово, в Егорово село. Лошадь сама взяла влево — в лесу меньше ветра.

Темно в нем. Слышно, как потрескивает первый ледок, поскрипывают вчера еще мокрые, врасплох застигнутые морозом деревья. Набежит сверху ветер, и с них стеклянное крошево сыплется, медленно опадает вниз.

Вдруг в чащобе, пахнущей прелью, перемешались все лесные звуки и возникла тихая, до боли знакомая мелодия. Федор Матвеевич сдвинул на затылок шапку, вспомнил слова, подхватил:

В молодости, на фронте, пел он эту песню под гитару, до того похожий лицом и голосом на артиста, которого видел и слышал в кинокартине, что его чуть с передовой не сняли, чтобы отправить в полковую самодеятельность. Не успели — ранило его в бою; пока лежал он в госпитале — война кончилась…

Лес поредел, открылась белая, вся в инее, опушка. Вон уже село виднеется, кое-где с труб слетает дымок. В окнах Егоровой избы, третьей с краю, света нет.

Подъехав близко, в душе ругая Егора, — ждать должен — Федор Матвеевич громко позвал:

— Яа-гор! А Ягор!..

— Вижу, иду! — откликнулся из-за угла Егор. — Подмогни, Матвеич…

Матвеич недовольно вздохнул, — не сообразил Егор подтащить мешок к воротам, — однако, молча сойдя с телеги, увязая деревяшкой в мерзлой грязи, двинулся помогать. У Егора тоже деревяшка, тоже цеплялась, и ковыляли они с мешком трудно. Поехали. Уже за селом отдышался Егор, спросил:

— Зятек-то не приехал?

— Застряли чего-то… Дорога, видать, забита.

— Приедут, никуда не денутся, — заверил Егор. — Смотрю, ты всего мешок один набил…

— А куда два-то? Лошадь не потянет. На базаре еще с ними торчать, людям глаза мозолить.

— А что тут такого? — вскинулся Егор. — Своя же картошка. Хочу — продаю. Нам со старухой ее девать некуда. Пропадает она. Не корысти ради… Мне пенсии хватает. А на базар с пустыми руками… — Егор вдруг схватился за грудь, закашлялся. — Воздух-то нынче какой. Дых перешибает, голову кружит…

— А я, башка дырявая, настоечки бутылку забыл, — проговорил Матвеич. — Спробовать с тобой хотел. Вишневая…

— Лучше бы не вспомнил… Хороша все-таки погодка!

Небо уже очистилось от серой дымки, сделалось сизым, прозрачным; по обе стороны простерлись синие от изморози поля. Впереди густой синью виднелся лес, отсек небо от земли.

Лошадь пошла быстрее. Егор повеселел, крутил головой, смотрел на серебристые стога соломы, на легкие, будто из дыма, березовые перелески.

— Гармонь ба сейчас! — вздохнул он.

— Ишь ты, молодой! — хмыкнул Матвеич.

Из-за леса поднялось непомерно большое солнце, озарило холодным светом оцепенелые просторы. Все вокруг засверкало, переменилось.

Веселые, чуть обожженные морозным ветерком, Матвеич и Егор въехали в городок. Звонко прогромыхали по асфальту, по булыжнику, и вот он, базар; гудят на нем одним забором отгороженные от глаз колхозный рынок и «толкучка». На рынке особой бойкости не чувствуется, зато рядом, над «толкучкой», даже воздух как бы накален, взбудоражен.

Видел Матвеич, как у Егора начинает подергиваться щека, губы складываются для разгульного свиста; он знал эту слабость Егора — привлечь к себе внимание хотя бы пустячным удальством, чем угодно потешить людей.

В новом полушубке, в бойко сидящей на голове линялой, кроличьей шапке, Егор высматривал место, где удобнее остановиться. Но Матвеич дернул его за рукав, показал на пустырь слева от ворот, и Егор понял, что дальше, на самый рынок, подвода не попадет. Быстро смирился, слез с телеги, отвел лошадь к забору.

Сволокли мешки.

Матвеич первым двинулся к рядам — к лысому мужику с мешком точно такой, как у них, картошкой.

— Почем? — спросил Матвеич.

— Рупь ведро, — ответил тот, глядя мимо.

— А в мешке сколько будет?

— Шесть ведер…

— За всю сколь берешь?

— Считать, что ли, не можешь? — обиженно протянул мужик. — Прошу шесть, отдаю за пять…

— Понятно, — проговорил Матвеич.

Вернулся к Егору, который, приплясывая на одной ноге, зазывал прохожую женщину:

— Налетай — подешевело!..

— Там за пять отдают, — сказал Матвеич. — Давай за четыре сбагрим свою…

— Алкоголик небось, — предположил Егор. — Похмелиться небось торопится!

— Давай за четыре, — уговаривал Матвеич. — Чего стоять-то? Не привык я, ей-богу…

Егор укоризненно покосился на Матвеича, продолжал:

— Эй, дамочка нарядная, забирай даром!..

«Дамочка» в ответ лишь снисходительно улыбнулась. Зато шедшая следом пожилая женщина прибавила шаг, направляясь к ним.

— Картошка-то больно хорошая, — оценила она, взяв картофелину, подержала в широкой ладони.

— Яблока вкуснее! — похвалил Егор.

— Четыре рубля, — поспешно сказал Матвеич.

— Шутите, никак? — ласково улыбаясь, сказала женщина.

— Истинная правда, — проговорил Матвеич. — Стоять неохота…

— А довезете? Тут недалеко.

— За доставку полагается, — недовольно проворчал Егор, но осекся от тычка — Матвеич начинал сердиться.

— Дам, дам, не обижу… — успокоила женщина.

Уложив мешки, молча ехали до тихого чистенького переулка; подкатили к дому с голубыми резными наличниками.

Через ворота, тоже резные, крашенные охрой, понесли мешок, высыпали картошку на пол в сенцах, сходили за вторым. Стояли потом посреди двора, не глядя друг на друга, безмолвно ждали, пока женщина принесет деньги.

Она вышла, подала по четыре рубля каждому, а рубль за доставку протянула Егору отдельно.

Егор взглянул на Матвеича, понял: не простит он ему жадности; осторожно отвел от себя руку женщины, тихо проговорил:

— Не надо, пошутил я…

— Какие шутки… Картошка-то отборная, — оторопев, сказала женщина, пытаясь вложить рубль Егору в карман.

Егор увернулся, двинулся к подводе, обернулся у ворот, облегченно, радостно махнул рукой:

— До свиданьица… Шутник я.

Влез в телегу, взял вожжи; заметив, что Матвеич сел спиной к нему, сник и всю дорогу до базара ехал с видом провинившегося пацана.

Перед въездом остановились, прислушались к людскому гомону, который, ни на минуту не стихая, перекатывался над рядами.

Матвеич зашевелился, достал папиросы, мягко ткнул пачкой в плечо Егора. Оба закурили, встретились глазами. Егор задохнулся дымом, откашлялся, сказал хрипло:

— Сапог, боюсь, нет…

— Да шут с ними, — успокоил его Матвеич, выпростал из сена сапог, добавил: — В этих проходим. Нечего суетиться…

По лицу его пробежала улыбка, он глядел на поседевшей висок Егора, может, вспомнил, как двадцатилетней давности случай свел их в этом городе.

Матвеич тогда в магазине сапог примеривал и собирался уже деньги за полную пару платить. А тут Егор подошел, пристал к Матвеичу: дай правый померить! И надо же — ему тоже сорок третий размер нужен. Ударили по рукам, купили в складчину. Потом лет пять горя не знали — поменялись теми сапогами, которые вроде бы довесками при покупке считались, скопились у каждого. С этого, можно сказать, дружба началась. За сапогами вместе ездили…

Егор угадал воспоминания Матвеича, опять поперхнулся, выплюнул окурок, озябшим кулаком протер глаза.