Львы в соломе

На душе было неприятно, и Роман Дмитриевич отрешенно, как если бы в яме лежал подкидыш, то отходил от нее, то вновь приближался.

Его выручил шум подъехавшей «летучки». Он угрюмо и молчаливо прошагал мимо безмолвного Игната Терентьевича, сел в кабину и велел ехать в мастерские. Люди уже начали собираться, по-утреннему вяло и невнятно гомонили, но скоро, с появлением экскаваторщика Саши Горбыля, шебутного лукавого мужика, в курилке сделалось веселее. Прислушиваясь к шуму, Роман Дмитриевич уловил свое вполголоса произнесенное имя, слово «клад», догадался, что слава его приумножилась. Он подозвал Сашку Горбыля, тот подошел, напустил на себя безмятежный вид, выслушал задание.

— Может, и взаправду на клад и драгоценности нарвешься, — закончил Роман Дмитриевич. — Учебник истории до какой главы читал? Найдешь богатое захоронение, к медали представим.

— Че ты, Митрич, мозги мне пудришь? — недовольно сощурился Саша Горбыль. — Впервой, что ли? Хорошо, если найдем одну-две пуговки да берцовый мослак какой-нибудь, как и раньше. Картошку вот вашу жалко…

— Ладно… — отмахнулся роман Дмитриевич. — Ты давай поделикатнее ковшом-то орудуй. Яблоневые корни не попорти. И перед Игнатом Терентьевичем не куражься!

— Будь сделано…

Роман Дмитриевич вернулся домой позже обычного, но еще не стемнело, и можно было разглядеть в саду высокую кучу земли, вынутой ковшом экскаватора, и он побрел к земляному валу, из которого торчала увядшая и поломанная картофельная ботва.

На ступеньках крыльца «дома творчества» сидела, уткнувшись в платок, Степановна. Роман Дмитриевич встрепенулся, подсел к жене, приобнял.

— Горюешь, что ли, Таня? — спросил он ее. — Плюнь и радуйся. Ты мне лучше скажи, нашел он, баламут этакий, что-нибудь?

— Вроде что-то важное, — тихо сказала Степановна. — Может, врет, не знаю. Надо, говорит, еще столько же обследовать. Перспективный, говорит, участок.

— Ну и пусть! — взмахнул рукой Роман Дмитриевич. — Человеку все надо знать. Не все же время жить Иванами, не помнящими родства… Ничего, Таня, — погладил он ее по волосам. — Иди, приготовь закуску. Выпьем по рюмке, песни споем…

Проводив ласковым взглядом жену, Роман Дмитриевич почувствовал беспокойство, оглядываясь, наткнулся глазами на темную фигуру, навалившуюся на плетень. В сумерках вспыхивал огонек сигареты, по поспешным затяжкам Роман Дмитриевич угадал Васю-Гусара.

— Глядишь? — нарушил долгое молчание (последний раз перемолвились по какому-то случаю лет шесть назад) Роман Дмитриевич.

— Гляжу… — отозвался Вася. — Как не глядеть, гляжу.

— Ну, гляди… — сказал Роман Дмитриевич. — Так вот живем…

— Вижу да помалкиваю.

— Значит, все тебе ясно? Белых пятен нет!

— Может, имеются, только ни к чему во всем разбираться. Жисть больно коротка.

— Это верно, — согласился Роман Дмитриевич. — Коротка.

— А что вот вы ищете? — скрипнул плетнем Вася. — В космосе ищете, в земле, в океане… Ну, чего вы сегодня нашли? Утиль всякий, кости… Все прахом будет. Что твой прах, что мой — все едино. Пыль…

— Это ты ошибаешься, — спокойно подперев подбородок кулаком, сказал Роман Дмитриевич. — Прах-то прахом, а ты о памяти людской забываешь. А она разборчивая да пытливая…

— Брехня, — проговорил Вася. — Пока ты депутат и командуешь народом, каждый зависящий тебя вниманием одаривает. Ты без должности и окладов сумей прожить.

— Как ты?

— Хотя бы!

— Жить, как ты, упырем, дня бы не смог. Детей твоих жалко.

— Ты о своих заботься. Мои-то, не бойся, не пропадут…

Роман Дмитриевич, отступая перед напором Васи-Гусара, безнадежно махнул рукой, двинулся к дому. А так, может быть, думалось ему, предусмотрено природой, что одно только доброе, постоянно не вступая в противоборство со злом, не способно утвердиться на земле. Как отличить в зародыше доброе от худого, и есть ли надобность в искоренении последнего?

Досадуя, что не выдержал разговора, Роман Дмитриевич уже в конце садовой тропинки хотел было повернуть назад. Он уже замедлил шаги, проникаясь решимостью, но душа его, видать, испугавшись скверны, запротивилась.

Эти события произошли в середине лета, а спустя три месяца, в октябре, когда по утрам земля белела от заморозков; Роман Дмитриевич достиг водоносного слоя.

После того радостного момента еще дня два подчищал дно колодца, выгребал, поднимая в ведре наверх, используя ворот, красноватую земляную кашицу. Отцепив тяжелое ведро, нес его через заднюю калитку на пустырь, где громоздилась глиняная вперемешку с камнями и песком насыпь.

Вернувшись к колодцу, опять прицепил ведро к стальному тросу, прислушался к забившему внизу веселому звону. Когда ведро успокоилось, он по привычке ухватился за верхнюю скобу в срубе, чтобы спуститься в колодец, разогнул разбитую, нудящую спину и понял, что самое время скинуть болотные сапоги, комбинезон и передохнуть.

Наваждение, долго державшее его в азарте, как-то враз отпустило. Еще не совсем веря, что колодец готов, Роман Дмитриевич удивленно огляделся.

Стоял он средь площадки, образовавшейся после того, как засыпали раскопки. Из красной глины, мокрой от изморози, тут и там вытянулся крепкий жирный сорняк.

Ничего, кроме найденного Романом Дмитриевичем, тут не обнаружилось, хоть Игнат Терентьевич опять поазарствовал. В ответе академии говорилось, что присланная, из Талалаева археологическая находка подлежит лабораторной проверке. Подлинность и время изготовления каменного рубила пока не установлена.

За постоянное сотрудничество с академией, за содействие науке Лапанькову Игнату Терентьевичу присудили премию — сто рублей.

Роман Дмитриевич переоделся, подошел к колодцу. Он медленно вращал ослабевшей рукой ворот, с волнением смотрел в темное нутро колодца, из которого поднималось ведро.

Вода в ведре еще не отстоялась, но сверху уже успела осветлиться, и когда Роман Дмитриевич, поставив ведро на сруб, наклонил его, пролилась чистой прозрачной струей.

Подставив открытый рот, Роман Дмитриевич сделал глоток. Вода покатилась в брюхо жестковато, комом и пахла почему-то молодой осокой. Роман Дмитриевич заглянул в колодец, ощутил плотное сырое дыхание, застыл от изумления.

Показалось, будто оттуда, из глубины, глядит на него чей-то неподвижный, завораживающе-смелый глаз.

ПОЧТОВЫЙ ДИЛИЖАНС

В поселковой милицейской дежурке разбиралось свежее происшествие. После двухчасового оживления все враз замолчали и, еще до того, как лейтенант, сидевший за деревянным барьерчиком, закончил протокол, догадались, что виновником признан заезжий гражданин Егор Конкин.

Напротив лейтенанта, теснясь на короткой скамейке, в нетерпеливом ожидании замерли трое: слева сидел Конкин, справа потерпевший Лузгин, а между ними, остерегающе поглядывая то на одного, то на другого, — сержант с круглым веснушчатым лицом, должно быть, недавно надевший милицейскую форму. Держался он настороже — с обоих враждующих, видно было, еще не сошла горячка.

Конкин с виду казался спокойным; его, крупного, в дорогом, но дурно сшитом костюме с новенькой медалью «За доблестный труд», выдавали лишь руки, невероятно широкие, темные от въевшейся угольной пыли, которыми он нервно мял парусиновый картуз. Досадовал он, кажется, от неуместности картузика, потому как на коленях Лузгина вызывающе лежала с поднос величиной кепка «аэродром».

Лузгин, возбужденный и все же сидевший тихо, с кротким невинным выражением на лице ел глазами лейтенанта.

Лейтенант отложил шариковую авторучку, достал портсигар, закурив, сквозь дым сощурился на протокол. Посмотрел перед собой, убедившись, что все вострят уши в его сторону, принялся читать:

«Сего числа Конкин Егор Иванович, образование семь классов, по профессии шахтер, находящийся в Полотняном Заводе в отпуске, совершил неспровоцированное нападение на гражданина Лузгина Петра Искандеровича, бригадира каменщиков, занятого восстановлением главного дома усадьбы Гончаровых. Упомянутый дом — важный объект, получивший историческое значение, благодаря женитьбе великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина на Гончаровой Наталье Николаевне…»