Глубина

— Маюсь я, — тихо и вяло сказал Леха. — Башка трещит, руки-ноги трясутся. Перебрал вчера…

Грахов опустил голову, поскреб носком ботинка засохшую, выдернутую грейдером дернину; то ли смутило его, то ли позабавило Лехино откровение, не поймешь. Самому Лехе показалось, что он все-таки разжалобил Грахова, чего еще надо?

Постояли еще, глядя в дымчато окаймленную лесом даль, в добела выцветшее небо. Потом Леха, словно боясь разнежиться, передернул плечами, нахмурился и шагнул к машине.

Сели, поехали. Самосвал запрыгал по ухабам, сразу поднялась пыль, — высоко, густо. Повалила по ветру, обогнала машину, и Леха поднажал — и так нечем дышать. До Починок, где жил кореш, еще с прошлой зимы задолжавший пятерку, порожняком полчаса езды. Учитывая груз, Леха накинул десять минут, потом ему показалось: много, хватит пяти. Как бы не закрыли — сев не кончился! — магазин. Еще одно беспокоило его: застанет ли дома кореша?

Солнце било сбоку, припекало плечо, тупо ныл затылок. Временами, когда передние колеса срывались в выбоины, острая боль как бы простреливала голову, подгоняла Леху.

Опять забился в угол, по-детски слабо вздрагивал во сне Грахов.

Фаворит путешествовал не первый раз. Он давно привык к железнодорожным вагонам, в которых его возили на конские испытания, как только начинался новый сезон. Чаще всего ездил Фаворит в лошадиных фургонах. Отправляясь в путь, далекий или близкий, он терпеливо сносил мелкие дорожные неудобства, зная, что потом, когда сойдет на землю, набегается и надышится всласть.

Сейчас в памяти его, хорошо отличавшей одну поездку от другой, все прежние дороги вытянулись в одну, длинную, светлую. Она-то и виделась ему сейчас, загораживая дорогу теперешнюю. И память, чтобы поддержать его еще и еще, занялась прошлым — то была весна годом раньше. Такая же солнечная, зеленая, как эта.

В вагоне они ехали двое, Фаворит и Толкунов. Жокей кормил его овсом и сеном, расчесывал гриву. Фаворит помнил его руки, мягкие, угадывающие, где боль, теплые.

Перед станциями, когда Фаворит настораживался, ожидая лязга буферов, жокей рассказывал ему какую-нибудь историю. Может быть, сказку. Подступал близко, обнимал и нашептывал на ухо что-то смешное или страшное; и Фаворит, хотя понимал не все, кивал головой, слушал, не замечая, как поезд останавливается. Бывало, Толкунов, устав ходить рядом в своих неслышных жокейских сапогах, ложился на сено, брал книгу и читал вслух, и голос его угасал постепенно — он засыпал. Замирал и Фаворит, и боязно было ему в те минуты невольным всхрапом потревожить жокея.

Так они ехали день, еще день, потом после недолгой езды в фургоне Толкунов вывел Фаворита в прохладные сумерки. Фаворит увидел ипподром, цветные флаги на высоких шестах, тревожно запереступал. Откуда-то появились дети, шумно окружили, называя его по имени, протягивая к нему тонкие ручонки — угощали сахаром, конфетами.

Утром был пробный забег. Беря второй старт, Фаворит понял, что ждет его настоящая скачка — полевая, — с препятствиями. Первый его Большой стипль-чез.

Фаворит бежал, запоминал дистанцию, отмечая каждую неровность. Увлекся и не сразу почувствовал, как слабеет тело жокея, недавно перенесшего болезнь. Фаворит испугался за него, сбавил ход, свернул. Постояли в стороне, следили за лошадьми, которые, предчувствуя завтрашнюю трудную работу, тоскливо всхрапывали, ржали. Вдруг Толкунов спешился, разбежался и прыгнул, перевернулся в воздухе, показал сальто. Он всегда так делал, если Фаворит сомневался, смогут ли они скакать в полную силу.

И все-таки ночью к Фавориту, запертому в деннике под трибунами, долго не шел сон. Раза два он поднимался на ноги, тыкался горячими ноздрями в решетку, снова ложился. К утру у него разболелась голова. По спине пробегала короткая дрожь, от избытка крови зашумело в висках. И только в загоне, где конюх передал поводья Толкунову, уже бодрому и веселому, с Фаворита снялось напряжение, дышалось легко, свободно.

На параде, за час до скачки, Фаворит, как показалось ему, окончательно успокоился, но вот наступили мгновения, которые всякий раз хмелят голову, — предстартовые. Над полем Большого стипль-чеза празднично озарилось небо; все заиграло, зазвенело кругом, и кони ворохнулись, горячась, выстраивались на линии старта. Фаворит не разжигал себя, но и не сдерживал, пританцовывал на месте, пробуя ногами упругую почву. Будто жглась она под копытами, гнала прочь, в раздолье, но глаза уже вымеривали поле сражения — оно дыбилось препятствиями, дразнило.

После сигнала стартера Фаворит взял с места так резво, что на какое-то время забылся; затем, очнувшись, удивился жестко натянутым поводьям. Он ощутил силу жокейских рук, теперь властных, помогавших ему, Фавориту: слушаясь их, он выровнял бег, точно выбрал точку прыжка под плетнем. Он еще слышал, как гудит под ногами других лошадей земля, как посвистывают хлысты, рассекающие воздух, но скоро звуки пропали, и слух его ловил лишь стук собственного сердца. Жокей пустил его — дал шенкеля, покачал поводьями. Пора! Фаворит, одолев канаву с водой, взял голову скачки.

Расседлывали его в загоне для победителей, покрыли попоной, повели по ипподромной дорожке. В шуме, слетавшем с трибун, Фаворит различал детские голоса, и к горлу его подкатило радостное ржанье, но он удержался, зная, что полагается вышагивать чинно, горделиво. Он перевел взгляд с трибун на жокея, идущего рядом. На пыльную, худую шею, на подшлемник, потемневший от пота. Ему показалось, что жокей пошатывается, слабеет. Круг уже заканчивался, у входа в загон, у весовой, густо толпились люди, ждали. Фаворит подался к жокею в самый раз — рука Толкунова искала опору.

3

То ли надоело Лехе трястись, то ли побоялся почему-то въезжать в деревню — рывком крутанул баранку, свернул за околицу. В молодой лебеде остановил самосвал, хмуро оглядел четко обозначенные в ясном, тихом воздухе крыши, нашел знакомую, подбадривая себя, зашагал. Опасался он не зря: в избе была одна хозяйка. Ни о каком долге она не слыхала. У Лехи подломились ноги, сел на порог, застонал. Не напрасно — хозяйка дала ему взаймы два рубля. С ними Леха и вернулся к Грахову.

Растолкал, дал время опомниться, сказал:

— Будь другом, добавь рупь шестьдесят две.

— На водку, что ли? — недовольно, грубовато спросил Грахов.

— Хотя бы, — проговорил Леха. — Понимаешь, нет у меня сейчас. Этого мусора я долго в кармане не держу.

— Вы же за рулем, — напомнил Грахов.

— Значит, ты меня не знаешь, — обиделся Леха. — Понятно, молодой еще…

Сверху он казался Грахову приплюснутым, вросшим в густую лебеду — с места не сдвинешь, пока не будет денег. Как же иначе?

Леха смотрел спокойно и прямо.

— На троих, — сострил он, глянув на кузов, где Фаворита совсем не было слышно. — Эх, дороги, пыль да туман… — пропел Леха и сплюнул. — Горло хоть прочистим. Быстрее доедем.

Грахов достал кошелек и отсчитал деньги. Подал Лехе и отвернулся. Когда стихли шаги, Грахов вышел из кабины, чтобы размять ноги, и что-то поразило его при виде замершей в кузове лошади. Не сразу догадался, почему не узнал ее: недавно белая, она стала серой от пыли. Дремала или задумалась — последнее Грахов тут же отбросил, — но стояла она в скорбной, почти человеческой позе. Грахов раза два обогнул машину, желая прилечь где-нибудь в тени, но не успел. Возвращался Леха. Пиджак его оттопыривался. Коротким жестом позвал Грахова лезть в кабину; проезжая задами к речке, прищурился на песчаный плес, на блеск воды.

— Так-то лучше, — сказал он, когда колеса, прошуршав по песку, замерли. — Куда торопиться? — доставая сверток, ведро, подмигнул: — Ну, пошли в тенечек.

— Я подожду, — сказал Грахов. — Только, пожалуйста, побыстрее. Не понимаю… В такую жару.

— Я ить забыл, что ты ученый, — весело улыбнулся Леха. — Она ж вонючая, водка-то. Хотя… На том свете не дадут.

Выдавливая в песке глубокие следы, напевая, Леха направился под вербу; звенел ведром, черпал воду, покрякивая, стягивал рубаху, сапоги. И будто провалился — тихо стало. Грахов догадался: пьет. Сам он мало пил водку, от случая к случаю, и хватало ему двух-трех наперстков. Не шла.