Страница 29 из 75
Глава 10 Красный граф
Не люблю садиться за столик, если там уже кто-то сидит. Напоминает советские столовые. Но коли уж я сюда пришел, так не уходить же. Берлин — это вам не Париж, здесь ресторанов поменьше. Вот, завтра на поезд, а скоро уже буду и дома. В том смысле — что в родном торгпредстве, в Париже.
Официант, именуемый кельнером, уверенно провел меня в зал, заполненный народом. Свободных мест почти не было, за исключением стола, за которым уже сидел какой-то мужчина.
— Herr, würden Sie etwas dagegen haben? — поинтересовался кельнер.
— Валяй, — добродушно отозвался тот по-русски, потом заметил. — Будет хоть с кем чокнуться. Терпеть не могу пить один.
Мой сосед — мужчина, одетый в поношенный, но некогда элегантный костюм-тройку, человек еще не старый — лет сорока, но возраста ему добавляли округлые, слегка отвисшие щеки, а в глазах затаилось нечто, что отличает беженцев или эмигрантов, от «коренного» населения — не то испуг, не то недоверие к окружающему миру. И то, что он русский, можно определить не только по русскому языку, но и по манерам. Никто из европейцев не стал бы пить водку в середине дня, да еще и переживать, что не с кем чокнуться.
Явно стеснен в средствах, но покушать этот человек любит, потому что его половина столика заставлена яства. Некоторые тарелки даже «залезли» на мою сторону. И ел он очень красиво — обстоятельно, но без спешки. Посмотришь — сам захочешь есть. Мне этот мужчина напоминал одного известного писателя, но его в это время в Берлине быть не должно. Или я что-то путаю?
— Вы русский? — неожиданно поинтересовался мужчина.
— Есть сомнения? — ответил я вопросом на вопрос.
К официанту я обращался на немецком, но мой немецкий содержал в себе русские слова. Я уж и так собой очень гордился, потому что в здешней реальности довольно неплохо спикаю по аглицки, и парлею по французской мове. А выучить за такой короткий момент еще и немецкий — перебор. Заучил десяток-другой обиходных слов — уже неплохо. Вот, коли поживу в Германии да Австрии с полгодика, тогда и язык стану знать получше.
— Есть, — отозвался мужчина, наливая себе из крошечного графинчика в не менее крошечную рюмочку. Опрокинув, поморщился и пояснил. — Вы говорите по-русски как прирожденный русак, но слишком хорошо одеты и не заказали себе ни шнапса, ни пива. А ведь немецкие сосиски невозможно есть, не запивая их водкой. Немецкий шнапс так себе, но за отсутствием водки тоже сойдет.
Вот тут он не прав. Немецкие сосиски — девятое чудо света. Особенно если вспомнить, что во Франции сосиски делать вообще не умеют, да и не считают нужным. Касательно же того, что русский, а не пьет, я это слышал и в той реальности, и в этой. Обсуждать же или оправдываться мне не хотелось, поэтому я только пожал плечами и приналег на сосиски и тушеную капусту. Где-то на подходе еще был кофе, а больше мне ничего и не требовалось. Сравнивать шнапс с нашей водкой не стану, а сразу же соглашусь, что водка лучше. А моим заказом сосед был явно разочарован. Не станешь же чокаться рюмочкой с чашкой кофе?
Отчего-то не хотелось знакомится с соседом за столиком, пусть он и напоминал известного писателя, но тот, видимо, уже слегка захмелев (графинчик-то маленький, но кто знает — не принято ли на «вчерашние дрожжи»?) пожелал поговорить. Тщательно отерев правую руку о салфетку, сосед протянул ее через весь столик:
— Толстой, — представился он. Подумав, добавил. — Граф.
— Комаровский, — ответил я ему в тон. Выдержав паузу, сообщил. — Виконт.
Оставив мою ладонь в покое, граф Толстой неожиданно изрек:
— А вы врун. Нет в России таких виконтов.
— Так и вы врун, — усмехнулся я. — Графов в России тоже нет. Все титулы и звания отменены.
Я уже приготовился к небольшому скандалу — граф вскочит из-за стола, примется бить себя кулаком в грудь и кричать — мол, он-де истинный граф, от исконных, или — от посконных, но Толстой сказал по-другому:
— Среди русских титулов вообще нет виконтов. Вот, если бы вы жили во Франции — еще туда-сюда. Но откуда возьмется виконт Комаровский? Я был знаком с покойным Виктором Комаровским, а с Владимиром, его кузеном, который себе горло насмерть порезал, даже дружил. В сыновья вы ни тому, ни другому по возрасту не подходите, а у старого графа детей больше не было.
— Как это не было? — возмутился я. — А про дочь вы забыли?
— Про Наташку? — заулыбался граф. — Я Наташку еще соплюшкой помню. Смешная была. Потом Серов с нее портрет рисовал. Только, — вздохнул Толстой, — Наташка в революцию ушла, ее в семнадцатом году убили, на баррикадах. Или она в восемнадцатом от тифа умерла?
Когда это ее успели убить? Да и на каких баррикадах моя супруга могла быть в семнадцатом-то году? Не помню, чтобы их в семнадцатом строили. Или это писательское преувеличение? И от тифа Наташа не умирала, тоже точно.
— Живехонька Наталья Андреевна, здоровехонька, — сообщил я. — Живет она нынче на два города — то в Москве, то в Париже. Будете в Москве, заходите к нам в гости, будем рады.
В Париж я его звать не стал, потому что там у меня своего дома нет. А приглашение заходить в гости в Москве, прозвучало, словно бы в известном фильме. Дескать — милости просим, а в ответ — лучше уж вы к нам. Но Толстой фильмы Гайдая не смотрел, а только вздохнул:
— Да кто меня нынче в Москву-то пустит? — Подозрительно посмотрев на меня, спросил. — А вы, молодой человек, наверное, из ВЧК?
— Конечно, — охотно подтвердил я. — Дзержинский специально меня отправил в Германию, чтобы шпионил за бывшим графом Толстым.
— Э, полноте, молодой человек, кому я там нужен? Да и какие тайны я мог вывезти? — затосковал Толстой и, углядев, что в его графинчике закончился шнапс, подозвал кельнера. — Kellner, noch eine Karaffe.
Официант, судя по выправке бывший некогда офицером, подчеркнуто вежливо кивнул, прищелкнул каблуками и отправился за добавкой, а Алексей Николаевич, подперев круглую щеку ладонью. Загрустил еще пуще.
— Я бы, молодой человек — впрочем, пусть будет виконт… Так вот, виконт. В России-матушке я на хрен (Толстой сказал другое слово) никому не нужен, а уж какие там чекисты… Чекисты более серьезными людьми занимаются.
— А вдруг Толстой вывез из России все тайны Кремля, а заодно подштанники Распутина решил японцам продать?
Толстой слегка поморгал, переваривая — шутка это или нет, потом мрачно сказал: