Страница 131 из 149
Даритель Огня отозвал своих тварей, но земля приняла уже столько пепла от тел и столько горя, что больше вынести не смогла. И тогда-то вмешалась Кормчая Камня (интересно, где она была до того). Кормчая уговорила Хозяйку Вод дать людям новые пути и новое посмертие. И тысяча пятьсот девяносто семь лет назад «воды обрели голос» – возле камня забил родник, а вода в Кайетте наполнилась магией. Появились «водные окна» – порталы-виры. После Мастера обнаружили, что через воду теперь можно ещё и общаться – если туда кинуть нужный артефакт.
А ещё в воде начали хоронить. Тело уходит в воду, магия – обратно к Камню, который дал её… душа – в водную Бездонь. Об этой самой Бездони в сказочках говорилось по-разному. Будто бы те, кто при жизни вел себя по божеским заветам, там чувствуют себя неплохо. Его Светлость цитировал всякое – про «вернуться в материнскую утробу», «словно купание в теплой лагуне» ну и так далее.
Я точно огребу, как в книжках для непослушных детей: крутиться в своих грехах и черноте мыслей, как в чёрном зловонном омуте. А может, Аканта, которая заведует загробным судилищем, решит, что мне мало полоскаться в моих собственных помоях. Так что меня выдернут и наделят особой жуткой участью.
Быть жёнушкой Морковки, к примеру.
Визг сверлит уши, дробит воздух на мелкие осколки. Деревенские явились с детьми. Теперь этих бестий не унять: носятся, швыряются снежками. Катаются по замёрзшим лужам и скачут вперегонки с прихрамовыми собаками.
«Да что ж опять! – квохчут мамашки. – Илай! Дейрик! Уймитесь уже! При храме стыдно-то!»
Возня затихает минут на пять – потом опять расходятся. Наверное, их вопли уже и в храме слышно. Там, где белый саван на ледяном помосте отталкивают от «последней пристани». Помост тает, тело уходит под воду. Всякие троюродные голосят, Реликт скорбно мхыкает, Рыцарь Морковка понуривает голову. И Лэйси плачет.
Надеюсь, Морковка не проболтается, что я здесь. Кузина точно захочет «увидеть Мелли» я ни шнырка не знаю – что можно говорить человеку в Белый День, когда у него забирают последнее.
Две дворняги подходят помахать хвостами и поинтересоваться – нет ли у меня чего интересного. Роюсь в наплечной сумке, кормлю дворнях ломтями сушёного мяса.
Теплые слюнявые языки щекочут ладони. Совсем немного потерпеть тут, на границе белизны. Потом будет питомник, где всё живое. Там даже снег трауром не кажется. И не лезут в голову дурацкие воспоминания.
Об охах и вздохах, и огорчениях, и постоянном поминании родителей – ну вот как же так запустили девочку?! И вышивка, тесные корсеты, учителя танцев – «Всё хорошо, дорогая Мелли, ты будешь прекрасно танцевать», и заколки и шпильки в волосах, «Ах, этот ужасный нож, отдай его пока дядюшке, ну как же так, додуматься подарить девочке атархэ». И рыдания, и мокрые поцелуи – «Так похожа на отца глазами, ну, обними же меня перед сном», удушающий запах гвоздики. Книксены, обязательное «хорошее образование», и «Не думай об этом своём друге, Олкесте, он всего лишь воспитанник, он теперь на подобающем ему месте».
Список пишется и пишется: запахи, звуки, пудра на коже, обязательные походы в часовню Круга в замке и раз в девятницу – поездки в храм, и подонок Оттон, и лесничий Олли, которого выгнали, потому что он брал меня с собой на Морозный Надел… Я силюсь остановить внутреннее перо, а оно всё несётся по невидимой бумаге похлеще алапарда.
И мне ещё холоднее. от сознания того, что этот список нужно будет как-то скомкать внутри меня. Разодрать и отпустить по ветру, как снежинки. Потому что она уже мертва. Ималия Венейг, сестра моего отца. Отправилась за обожаемым муженьком, и мне нужно махнуть ей вслед, чтобы шла, куда ей вздумается. Обмануть себя и сказать, что она же мне вроде как добра хотела. Взять каждый пункт в списке, покрутить так и этак, сказать: прими, вода. Только вот я не могу, потому что на каждом пункте меня трясёт от волн мутной дряни, которая может меня отравить хуже варева нойя: «Ох, ох, несчастный Альбрехт… госпожа Оттон, расторжение помолвки, позор, улаживание скандала… ох, ох, Мелли, я же хотела тебе добра, за что ты так со мной? Что станет с Родом, Мелли, почему ты молчишь, Мелли? Я не хотела верить всему дурному, я полагала, что любовь и добро способны исправить твою натуру… но теперь ты наказана, ступай в комнату».
Она слезами заливалась, когда говорила мне это. По горошине слёзы – проедали дорожки в пудре. Она вечно плакала и охала, даже когда дядюшка тем вечером пыхтел про «порченную кровь» и «особые снадобья», «проверенных лекарей»…
– Тебе… м-может, х-холодно?
Овации и поздравления. К Следопыту подкрался деревенский пацан. Мог бы при желании варежками задушить. Которыми он в меня тычет.
– Х-холодно? В-вот, на. А у м-меня ещё есть. А ты м-может есть ч-чего х-хочешь? Т-так вон, п-пошли к моим…
Варежки жуткие. Слепят оранжевым и зелёным вперемешку. Но не взять в Корабельный День нельзя. И кругломордый пацан чем-то неуловимо напоминает Морковку двенадцатилетней давности. Может, веснушками. Или тем, как он на меня таращится с приоткрытым ртом.
– У н-нас там есть еда. П-поделятся. Х-хочешь? Н-нет? А т-ты… с-с-т-транник?
Странников положено привечать. Обогревать-кормить-радовать. Особенно в Корабельный День, особенно у храмов или перекрестков. Потому как странники – глаза Перекрестницы Кратейи.
– Я м-мешаю, да? Из-звини, да? Просто… ну… со мной не иг-грают. А ты… г-г-грустный.
Шерстяные варежки жуткой расцветки греют ладони. Пахнут свежим хлебом и немного – имбирём. И тухлый дух поместья Венейгов растворяется в этом запахе.
– День сегодня такой. Чтобы остановиться и подумать. И вспомнить… всякое не самое лучшее.
– И от-тпустить, – уточняет малой. – Э-это не страшно. Скоро же уже… це-це-церемония П-провожания. К-корабли уплывут, а с ними всё злое, что было. У меня корабль, знаешь какой? Во такой, с батей делали! Ни у кого в деревне нету, кого хошь спроси, у меня батя – по дереву мастер…
Надо же, заикаться перестал. Обрадовался, что с ним заговорили.
– На что такой большой корабль? Год не задался?
Ужатая вширь версия Морковки кивает: о-о-о, не задался. За младшей сестрой не уследил, чуть в лес не ушлёпала, из школы прихрамовой сколько раз сбегал, да пять медниц у отца стащил, да бабка померла, да чуть батину мастерскую не пожёг…
– …забот – как в Хороводный год, вот! – и лучится рыжиной. – А у тебя корабль большой?
Где-то в порту Крайтоса стоят два торговых судна и два рыбацких – наследство Драккантов. Если не сгнили и не разбились за годы. Взять бы всю эту флотилию – может, хватило бы на поганый список внутри.
– Нету корабля? – удивляется малец. – А как ты… церемонию…
Я перестала блюсти церемонию с побега из Венейге-касла. В питомнике тоже не срослось. Может, я просто не верю, что можно отпустить по воде всю накопленную за год дрянь. А совать в реку кораблики за просто так, ради обычая – не вижу смысла.
Пацан роется в кармане, бормочет: «Ща, вот… точно, тут». Вытаскивает кораблик – мелкий, в половину моей ладони. Но хорошо вырезанный, и даже с парусом – голубым лоскутом.
– Это я сам, без бати. Хозяйке Вод думал… Д-держи, да? Он не оч-чень ровный п-просто… Ну, ты в-возьми. Чтобы… ну… чтобы плохое ушло.
В мокрой красноватой ладони лежит деревянный кораблик. А в храме позади меня больше не поют и рыдания поутихли. Там всё кончилось, и скоро подоспеет Морковка…
И ещё я знаю теперь, что делать.
– В-возьми, да? Это… от сердца.
Сгребаю с детской ладони кораблик. Попутно замечаю, что у пацана на руке – Знак Мечника. Вот и отлично.
– Держи, – протягиваю ему один из своих метательных. Дымчатая даматская сталь, отличная балансировка, и всё равно мне больше нечего подарить. – Если спросят, откуда взял – скажешь, что получил от Странницы на Перекрёстки.
– От С-с-с-с-с…
– Ш-ш-ш-ш! – хмурю брови, подпускаю таинственности. – Теперь иди к своим и не оборачивайся!