Страница 121 из 149
Я вдруг понимаю, что ей нужно выплеснуть это. Словно кровь из своих вен. Что она, может быть, не говорила об этом так с остальными. Конечно, Мелони знает, и Аманда, и проклятый господин Нэйш, и Фреза тоже – но они относятся к этому как к чему-то нормальному, и наверное – она им объясняла как-то иначе…
– Их изгоняют из общин, верно?
– Некоторые умирают. Когда у них не хватает сил справиться с контролем, – Откидывает со лба растрепавшиеся волосы. Перевязанная рука едва заметно подрагивает. – А тех, кто сумел справиться… да. Потому что рано или поздно – они перерождаются всё равно. Дар меняется, сочувствие к живому утрачивается – и они теряют настоящее единение с животными. Остаётся лишь Дар на крови … – она чуть морщится, машет рукой, как бы показывая, что конец одинаково печален, и дальше можно не продолжать.
Я торопливо киваю: мне совсем не интересно – что бывает со всякими там варгами крови. Которые – всё равно не она.
– Но от этого же можно как-то защититься? Да?
Тонкие пальцы рассеянно перебирают страницы дневника в кожаной оплётке.
– Каждый ищет свои способы. Кто-то уходит в отшельники. Кто-то сторонится бестий, чтобы не было искушений. Знаете, в нашей общине до меня была пара случаев. И мне всё казалось – если бы мы не изгоняли их, если бы остались рядом, помогли хоть чем-то, показали бы, что они не одни – может, это помогло бы отдалить полное перерождение. Наверное, в этом я неисправимая идеалистка. Потому что пока что исключений нет. Как и лечения. В истории варгов не значатся случаи, когда кто-то использовал бы Дар на крови и остался собой.
Теперь мы молчим долго, и Гриз Арделл глядит на меня, словно обвиняемая на суде. Она, кажется, даже с радостью протягивает мне на ладонях возможность обвинить её.
Только вот я не желаю брать на себя роль судьи.
– Вы это сделали, чтобы спасти человека. В первый раз. Да?
– Верно.
– Сколько вам было тогда?
– Семнадцать.
Она не говорит о том – с каким животным этом было, кого она спасала… Откуда-то я знаю – она ответит, если я спрошу. Но я не спрошу, потому что ей и так очень больно, а то воспоминание сделает ей ещё больнее, хотя куда уж. Быть оторванным от родных, от животных и общины, с которыми прожила с детства, и уйти в неведомый мир – словно маленький корабль в бурю, это…
– Я и так собиралась уходить. Отец надеялся, что я стану новой наставницей варгов при общине. Но выхаживать раненых зверей и приглядывать за территорией на день пути вокруг… мне всегда казалось, что мы не для этого рождаемся. Глупо провозглашать, что ты – мост между людьми и животными, когда почти не видишь тех и других, а сидишь вместе с общиной в лесах. И я выбрала это, – она усмехается хрупкой, болезненной усмешкой. –Сначала пару лет поскиталась – была у терраантов, потом работала у других ковчежников. И потом вот этот питомник и моя группа. Здесь приходится чаще рисковать – вы же видели.
Взмах левой ладонью, туго замотанной белоснежным бинтом. Алое под белым там, на ладони… таится до времени, пока его не придётся выпустить в следующий раз.
– За последние годы я была на «лёгких путях» девятнадцать раз, и с каждым годом это происходит всё чаще. Может быть, возрастает искушение, а может, просто становится больше опасных вызовов. В любом случае, я не смогу отсиживаться в глуши. Если уж я такая – принесу как можно больше пользы, пока окончательно не уйду в перерождение. А может быть, те, кто здесь… может, они помогут мне продержаться подольше.
«Те, кто здесь…» – это Мелони, и Аманда, и Йолла, Фреза, конечно, тоже. Наверное, животные. Точно уж не проклятый господин устранитель. Может быть, ещё Лайл. И…
Ловлю своё отражение в оконном стекле.
– Я рада, что наконец рассказала вам, господин Олкест. Теперь вы наконец знаете, что я из себя представляю, – она захлопывает дневник и невесело улыбается – вязаная зеленая кофта накинута на плечи, каштановые волосы растрепались, и под темной медью ресниц – печаль. – Свои меня называют отступницей и изгоем, прогрессисты полагают, что мы до одного – преступники и предатели рода человеческого, а другие варги крови – чего уж там, чокнутой считают за мои убеждения. Потому что идти в ковчежники, будучи при этом варгом крови – это как-то… несовместимо, как считается. Или позорит общее дело – тут я еще не разобралась.
Да. Теперь я понимаю. Что она представляет из себя. И от этого больно в груди, потому что в ней теснится море, столько слов, что можно исписать сотни книг, они толкутся, и сцепляются буквами, эти слова, комкаются в горле и не дают вам заговорить.
– Знаете, если… какой-нибудь прогрессист, или ваши родичи… или, к примеру, законник обвинит вас в том, что вы преступница, отступница и изгой…
– Что тогда, господин Олкест?
– Ну… они все будут иметь дело со мной, – я краснею и жду, что вот сейчас она рассмеётся.
Но она и не думает – и когда я осмеливаюсь поднять на неё глаза, то вижу, что боль медленно уходит из черт её лица. И в глубине её глаз, там, где таится зелень, просыпается что-то тёплое и прекрасное – словно улыбка или весна.
КОРАБЛИ ПЛЫВУТ. Ч. 1
«Можно ли назвать Перекрёстки мистическим временем? В деревенских поверьях Вольной Тильвии, Даматы, Вейгорда, Хартрата и прочих стран время Перекрестков предстаёт как некая расселина между годами, час неожиданных решений и случайных встреч…»
Тэртан Эввек, «Религии, поверья, традиции»
ЯНИСТ ОЛКЕСТ
Женщина стоит на прихваченной инеем траве. Трава – новая поросль, которая обманулась тёплой осенью. Тёмно-зелёная с инеистой проседью. И она пахнет водой и ранним утром, и подступающей зимой, и шлёт женщине едва заметные блики-знаки. Давай же, нашёптывает скованная инеем трава, давай, вдохни полной грудью, распрямись и поведи по мне ладонью, и простись с тяжкой памятью, потому что нынче мы отпускаем её по воде…
Но в руке у женщины – кнут, и она не слышит.
Женщина стоит на тёмной, предрассветной траве, чуть согнув колени и отведя руку с кнутом.
Перед двумя хищниками.
Алапард скользит и дразнится в сиянии инея, красуется медовой шкурой, и наслаждается тем, как под шерстью перекатываются мускулы, и вздергивает верхнюю губу в лукавой усмешке.
Рихард Нэйш тихо перетекает с места на место, движения вкрадчивы и осторожны, ладонь вытянута вперед, и на ладони – предостерегающий серебряный блик.
Они все трое слишком увлечены своей непонятной игрой – а потому не замечают меня, прислонившегося к стволу верного дуба-старика, неподалеку от густых зарослей ивняка. Дуб и заросли уже оголились перед зимой, но всё равно скрывают надежно, и я не так близко, чтобы слышать, но достаточно близко – чтобы видеть…
Кнутовище в пальцах Арделл тихо подрагивает – заставляя кожу скортокса струиться и рисовать фигуры в воздухе. Морвил, кружащий на полусогнутых лапах по поляне, тоже чертит в воздухе хвостом. На лице Рихарда Нэйша цветет неизменная безмятежная улыбочка.
Свист кнута и дарта сливаются в одно. Серебристое лезвие быстрее арбалетного болта срывается с ладони своего господина, но там, где была Гриз – теперь уже пустое место, только чёрная петля летит, грозясь захлестнуть устранителя за талию.
Нэйш уклоняется – и, проскальзывая под самым кончиком кнута, выбрасывает вперед ладонь с серебристой стрелкой – и теперь уже варгиня ныряет вниз. Уходит в траву, будто в воду, из лежачего положения делая попытку захлестнуть лодыжки противника парализующим хлыстом. Молниеносно перекатывается – и выныривает в другом месте, в искрах инея, уклоняясь от серебристого лезвия.
Волосы у неё собраны в плотный пучок, и мне жаль, что они несвободны.
А щёки горят, и губы приоткрыты, и эта безумная, безукоризненная грация движений, когда она в очередной раз пропускает палладарт мимо себя, и краткие передышки, когда они идут по кругу, по кругу, не теряя контакта взгляда, и музыка утра – первые робкие приветствия птиц в птичьих вольерах…