Страница 110 из 149
– Гроски, открой глаза, какого…
В руке он держал кинжал, окровавленный и длинный, как ножичек, которым мой папаша нарезал колбасу.
– Ага, – слова булькали и переливались в горле, – есть кинжал, зачем по морде?
Олкест еще что-то прошипел, попытался прижать рану, а потом и перебинтовать – всё-таки бинты были у каждого в сумке. Из восклицаний Яниста ясно было, что в мозгу у него от всей этой чехарды здорово прояснилось.
У меня почему-то тоже. Внутри на полную катушку трудились жерла вулканов, органы заливала расплавленная лава, а мозг был ясен как никогда. Он даже решил, что теперь-то самое время поведать мне историю примерного сыночка своего примерного отца.
Спьяну он решил все это учудить? Или обидели перепировавшие дружки? А может, они сами его и попросили – чтобы для охоты?
Я-то уж точно не узнаю, почему Аграст-младший двинул открывать клетки. И как пересидел в клетке кончину своих товарищей. Может, и впрямь пытался сперва добраться до них, да потерял лошадь. А потом решил выйти к озеру, от страха сбился с пути, услышал за собой погоню. Петлял по снежному лесу, осознавая себя дичью в полной мере, по горло. Наткнулся на выжившего сторожа. И решил отвлечь погоню более ярким запахом крови. И в ход пошёл кинжальчик, вот как теперь со мной.
Я бы его даже пожалел, да времени мало, пора изыскивать последние в жизни слова.
–- Ладонью прижми, – вот тут, – цедил сквозь зубы Янист, я послушно прижимал и думал об идиотском. В голову упорно лезла досадная мысль о недоштопанном носке. И о том, что нужно было все-таки зайти к Милке на той девятнице. Еще почему-то думалось о супе. И что бывшая-то была не права, и прикончила меня вовсе не склонность к дурацким каламбурам. И да, жаль, я так и не знаю, получила ли обещанную куклу девчонка в платье с рюшками – та, которой сейчас уже, должно быть, шестнадцать или даже больше.
–- Единый и ангелы! – вопль души Яниста оборвал течение дурацких мыслей и вернул меня к еще менее разумной действительности. – Мы его отсюда не унесем.
Всегда считал, что жрать все же нужно меньше. Я попытался скроить покаянную мину, но лежа в снегу, с кинжалом в животе (хотя нет, кинжал теперь у Яниста, у меня – замечательные последствия) – такое еще попробуй, проверни.
– В самом деле, – долетело оттуда, где должен был стоять Нэйш.
–- Нужно попытаться… если дотянем обратно… клетка…
Вы не дотянете меня до частокола. Сказать не получилось: вулканы внутри заработали вовсю. Хуже я себя не чувствовал, даже когда бывшая накормила меня рыбой с соусом по рецепту ее матушки.
Не дотянете, потому что они уже слышат. Мою жизнь, она сейчас выплеснулась на снег, не вся, но достаточно, чтобы учуяли. Они слышат, они сейчас… все, кто есть…
Крыса внутри орала истошно, пыталась процарапаться наружу.
Нэйш наконец подошел, наклонился, стаскивая перчатку, коснулся шеи.
– Огорчительно, Лайл, – то самое слово, которое я никак не мог подобрать. Вот уж точно, огорчительно. Надеюсь, он хоть донесет до младшего – насколько. А то мне как-то неудобно, у меня, кажется, рот кровью наполняется.
–- Горло… – прошипел я, понадеявшись, что этого будет достаточно. У них еще будет время уйти – а мне гораздо приятнее будет помереть от того же кинжала, чем от зубов пяти-шести бестий.
Для Олкеста оказалось недостаточным – отмахнулся от меня с досадой.
– Нужно остановить кровь или перебить каким-то другим запахом, время еще есть, дотянуть до частокола, все зависит от того, насколько далеко они были, когда учуяли…
– Нет, – бархатно перебил Нэйш, – всё зависит от тебя. Того, насколько быстро ты найдешь Арделл. Она сейчас где-то вон в том направлении. Кричи погромче. Есть шанс привлечь внимание Мел.
– Я не собираюсь…
– Понимаешь, нужно донести до Гризельды одно небольшое послание.
Боженьки, он и правда ненормальный. Прав был Лортен в самый первый день. Я собрался было выхрипеть что-нибудь эпохальное, но ничего лучше «Бегите, глупцы» на ум не шло.
Морозило отчаянно, холод поднимался от ног, и неясно было – то ли это от раны, то ли от решения, которое я угадал…
В снегу шустро крался бордовый ручеек, Янист стоял на его бережку и тяжко дышал, съедая вздохами секунды, за которые мог бы спасать себе жизнь.
– Послание?
– Чем быстрее она будет здесь, тем больше из оставшейся колонии останется в целости. Думаю, – тихий смешок, – она поймет.
– Почему не…
– На твоем месте я снял бы куртку, она пропиталась кровью. И избегал бы колючих кустарников.
Олкест выкрикнул что-то невразумительное. Кажется, кто-то должен был скоропостижно Нэйша побрать. Правда, выкрикивая, Янист сдирал с себя куртку, которую отшвырнул в сторону. Крикнул еще на прощание: «Гроски, не смей на тот свет!» – и шастнул меж деревьев в том направлении, куда указывал Нэйш.
С хорошей скоростью малец ушел. И дальновидно было – отправить мальчишку. Чтобы не видел. Не мучился совестью.
И не рассказал.
– Знаешь, – чувствовал я себя как пирожок, завернутый в мороженое. Внутри огонь, снаружи лед. Почему-то течет из носа, обидно, а шмыгнуть сил нет, – я-то когда-то мечтал – в восемьдесят помру. Не дотянул чуток, да?
Ну, я не знаю, как иначе забалтывать того, кто тебя вот-вот прирежет! Нормально сказать или нет: «Валяй, я полностью все одобряю, ты только кровушкой-то не запачкайся и смыться успей».
«Клык» опять наклонился надо мной. Выглядел, пожалуй, сосредоточенным: с приподнятыми бровями, сжатыми в узкую короткую линию губами и глазами, холоднее здешних снегов. Где он там прячет свой палладарт, которым с одного раза можно грохнуть виверния?
– Мел… рада будет, – слова выходят горячими, сухими сгустками. – Зверушки-то сыты…
Нэйш вдруг хихикнул. Прозвучало настолько по-дурацки, что я обреченно подумал: всё, вот это последнее, что слышал в жизни. Идеально подытоживает мой жизненный путь.
– Как самоотверженно, Лайл, – тихо обронил Нэйш, отворачиваясь и расстегивая плащ, – как… героически. Не знал, что это значится в законах Гильдии.
Плащ соскользнул в снег – белый на белом. Блеснула цепочка, в несколько раз обвитая вокруг правой ладони. На конце цепочки серебрилось лезвие в полторы пяди, хищное, отточенное, идеально предназначенное для того, чтобы прошивать шкуру и плоть.
Переливчатые крики прорвались сквозь шум в ушах – йоссы. Ликующие, радостные.
– Терраанты называют это «Песнь Крови», – сообщил мне сумасшедший, обозвавший меня героическим, – занятно, правда?
И лезвие подмигнуло – отразило бликом снег. Который скоро очень станет похож на закат. И на многие сорта роз, и на вино, и с чем там еще сравнивают эту чудесную жидкость, которая покидает мой организм.
Которой придется как-то помогать. Потому что у меня уже не особо-то есть голос, и не получится спросить у «клыка»: «Тебе-то это зачем?» Или сообщить ему, что я ни на грош не верю в его вселенское человеколюбие.
А вот в то, насколько самоубийственной окажется его игра с этими тварями – я вполне себе верю. И от этого берет меня досада лютая, потому что и помереть же спокойно не дают. Полежать, помечтать напоследок о пиве и солнечных деньках, о пухлых рыбачках в портах торговых городов.
Печать пришлось колоть занемевшими пальцами – отозвалась с неохотой. Нет, милочка, сегодня нам уже нечего отдавать. Сегодня я – скряга, трясусь над каждой крупицей холода, принимаю все в себя. До чего же это омерзительно, кто бы знал: впускать в себя свой собственный холод, удерживать под кожей и заставлять просачиваться в кровь…
Зато результат будет – в самый раз: вмерзший в сосну я, вместе с извиняющейся миной, а вокруг – моя кровь, тоже замерзшая, так что она перестанет пахнуть так остро. Станет мёртвой, а на холодную кровь йоссы не идут. Кажется, Мел говорила… или Аманда?
Кожа загорелась, зато внутри на вулканы обрушилась лавина. Затряслись пальцы, потом будто вообще пропали, но Печать была тут, и я шептал Дару: держать!
Перед глазами настойчиво летали белые и алые мошки. Потом они вдруг прояснились в лицо Рихарда Нэйша.