Страница 40 из 51
Если уж дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом, то, казалось бы, все обстояло благополучно. Но в том-то и беда, что дядя неспособен был угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому, я как-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудь ожидать…
— Не беспокойтесь обо мне, полковник, — отвечал Фома слабым голосом, голосом человека, прощающего врагам своим. — Сюрприз я, конечно, хвалю: это изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тоже полезны, даже для произношения… Но я не стихами был занят это утро, Егор Ильич: я молился… вы это знаете… Впрочем, готов выслушать и стихи.
Между тем я поздравил Илюшу и поцеловал его.
— Именно, Фома, извини! Я забыл… хоть и уверен в твоей дружбе, Фома! Да поцелуй его еще раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган! Ну, начинай, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, из Ломоносова что-нибудь?
И дядя приосанился. Он едва сидел на месте от нетерпения и радости.
— Нет, папочка, не из Ломоносова, — сказала Сашенька, едва подавляя свой смех, — а так как вы были военный и воевали с неприятелями, то Илюша и выучил стихи про военное… Осаду Памбы, папочка.
— Осада Памбы? а! не помню… Что это за Памба, ты знаешь, Сережа? Верно, что-нибудь героическое.
И дядя приосанился в другой раз.
— Говори, Илюша! — скомандовала Сашенька.
Девять лет, как Педро Го'мец… — начал Илюша маленьким, ровным и ясным голосом, без запятых и без точек, как обыкновенно сказывают маленькие дети заученные стихи, —
Девять лет, как Педро Го'мец Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь, И все войско дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все по данному обету Ниже хлеба не снедают, Пьют одно лишь молоко.
— Как! что? Что это за молоко? — вскричал дядя, смотря на меня в изумлении.
— Читай дальше, Илюша, — вскричала Сашенька.
Всякий день дон Педро Гомец О своем бессилье плачет Закрываясь епанчою. Настает уж год десятый; Злые мавры торжествуют; А от войска дона Педра Всего-навсего осталось Девятнадцать человек…
— Да это галиматья! — вскричал дядя с беспокойством, — ведь это невозможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска осталось, когда прежде был, даже и весьма значительный, корпус! Что ж это, братец, такое?
Но тут Саша не выдержала и залилась самым откровенным и детским смехом; и хоть смешного было вовсе немного, но не было возможности, глядя на нее, тоже не засмеяться.
— Это, папочка, шуточные стихи, — вскричала она, ужасно радуясь своей детской затее, — это уж нарочно так, сам сочинитель сочинил, чтоб всем смешно было, папочка.
— А! шуточные! — вскричал дядя с просиявшим лицом, — комические то есть! То-то я смотрю … Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие обеты! Очень остроумно — не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, — не правда ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
Девятнадцать человек! Их собрал дон Педро Го'мец И сказал им: «Девятнадцать! Разовьем свои знамена, В трубы громкие взыграем И, ударивши в литавры, Прочь от Памбы мы отступим! Хоть мы крепости не взяли, Но поклясться можем смело Перед совестью и честью, Не нарушили ни разу Нами данного обета: Целых девять лет не ели, Ничего не ели ровно, Кроме только молока!
— Экой фофан! чем утешается, — прервал опять дядя, — что девять лет молоко пил!.. Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барану ел, да людей не морил! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперь: это сатира, или… как это там называется, аллегория, что ль? и, может быть, даже на какого-нибудь иностранного полководца, — прибавил дядя, обращаясь ко мне, значительно сдвинув брови и прищуриваясь, — а? как ты думаешь? Но только, разумеется, невинная, благородная сатира, никого не обижающая! Прекрасно! прекрасно! и, главное, благородно! Ну, Илюша, продолжай! Ах вы, шалуньи, шалуньи! — прибавил он, с чувством смотря на Сашу и украдкой на Настеньку, которая краснела и улыбалась.
Ободренные сей речью, Девятнадцать кастильянцев, Все, качаяся на седлах, В голос слабо закричали: «Санкто Яго Компостелло! Честь и слава дону Педру! Честь и слава Льву Кастильи!» А каплан его, Диего, Так сказал себе сквозь зубы: «Если б я был полководцем, Я б обет дал есть лишь мясо, Запивая сантуринским!»
— Ну вот! Не то же ли я говорил? — вскричал дядя, чрезвычайно обрадовавшись. — Один только человек во всей армии благоразумный нашелся, да и тот какой-то каплан! Это кто ж такой, Сергей: капитан ихний, что ли?
— Монах, духовная особа, дядюшка.
— А, да, да! Каплан, капеллан? Знаю, помню! еще в романах Радклиф читал. Там ведь у них разные ордена, что ли?.. Бенедиктинцы, кажется… Есть бенедиктинцы-то?..
— Есть, дядюшка.
—Гм!.. Я так и думал. Ну, Илюша, что ж дальше? Прекрасно, превосходно!
И, услышав то, дон Педро Произнес со громким смехом: «Подарить ему барана; Он изрядно подшутил!..»
— Нашел время хохотать! Вот дурак-то! Самому наконец смешно стало! Барана! Стало быть, были же бараны; чего ж он сам-то не ел? Ну, Илюша, дальше! Прекрасно, превосходно! Необыкновенно колко!
— Да уж кончено, папочка!
— А! кончено! В самом деле, чего ж больше оставалось и делать, — не правда ль, Сергей? Превосходно, Илюша! Чудо как хорошо! Поцелуй меня, голубчик! Ах ты, мой милый! Да кто именно его надоумил: ты, Саша?
— Нет, это Настенька. Намедни мы читали. Она прочла, да и говорит: «Какие смешные стихи! Вот будет Илюша именинник: заставим его выучить да рассказать. То-то смеху будет!»
— Так это Настенька? Ну, благодарю, благодарю, — пробормотал дядя, вдруг весь покраснев как ребенок. — Поцелуй меня еще раз, Илюша! Поцелуй меня и ты, шалунья, — сказал он, обнимая Сашеньку и с чувством смотря ей в глаза.
— Вот подожди, Сашурка, и ты будешь именинница, — прибавил он, как будто не зная, что и сказать больше от удовольствия.
Я обратился к Настеньке и спросил ее: чьи стихи?
— Да, да! чьи стихи? — всполошился дядя. — Должно быть, умный поэт написал, — не правда ль, Фома?
— Гм!.. — промычал Фома под нос.
Во все время чтения стихов едкая, насмешливая улыбка не покидала губ его.
— Я, право, забыла, — отвечала Настенька, робко взглядывая на Фому Фомича.
— Это господин Кузьма Прутков написал, папочка, в «Современнике» напечатано, — выскочила Сашенька.
— Кузьма Прутков! не знаю, — проговорил дядя. — Вот Пушкина так знаю!.. Впрочем, видно, что поэт с достоинствами, — не правда ль, Сергей? И, сверх того, благороднейших свойств человек — это ясно, как два пальца! Даже, может быть, из офицеров… Хвалю! А превосходный журнал"Современник»! Непременно надо подписываться, коли все такие поэты участвуют… Люблю поэтов! Славные ребята! все в стихах изображают! Помнишь, Сергей, я видел у тебя, в Петербурге, одного литератора. Еще какой-то у него нос особенный… право!.. Что ты сказал, Фома?
Фома Фомич, которого разбирало все более и более, громко захихикал.
— Нет, я так… ничего-с… — проговорил он, как бы с трудом удерживаясь от смеха. — Продолжайте, Егор Ильич, продолжайте! Я после мое слово скажу… Вот и Степан Алексеич с удовольствием слушает про знакомства ваши с петербургскими литераторами…
Степан Алексеевич, все время сидевший поодаль, в задумчивости, вдруг поднял голову, покраснел и ожесточенно повернулся в кресле.
— Ты, Фома, меня не задирай, а в покое оставь! — сказал он, гневно смотря на Фому своими маленькими, налитыми кровью глазами. — Мне что твоя литература? Дай только бог мне здоровья, — пробормотал он себе под нос, — а там хоть бы всех… и с сочинителями-то… волтерьянцы, только и есть!
— Сочинители волтерьянцы-с? — проговорил Ежевикин, немедленно очутившись подле господина Бахчеева. — Совершенную правду изволили изложить, Степан Алексеич. Так и Валентин Игнатьич отзываться намедни изволили. Меня самого волтерьянцем обозвали — ей богу-с; а ведь я, всем известно, так еще мало написал-с… то есть крынка молока у бабы скиснет — все господин Вольтер виноват! Все у нас так-с.