Страница 38 из 48
Я разгладила воротничок и без того отглаженного сиреневого пиджачка. Аккуратно собрала волосы в хвост сиреневой шелковой резинкой. Поправила на плече сумочку с документами и вышла в зал ожидания, как в открытый космос.
Эдик и Тамара Генриховна замахали мне рукой. В очереди на посадку мы оказались первыми. Назад я не оборачивалась, хотя временами мне казалось, что на затылке у меня вот-вот откроется третий глаз, так он был мне сейчас нужен.
Приветливые стюардессы цюрихского рейса указали нам места. Самолетик «Ту-154» был небольшим, с каждой стороны от прохода по два кресла. Тамара Генриховна и Эдик, естественно, сидели вместе на два ряда ближе к кабине, чем я. Мое место было у иллюминатора. Я аккуратно подтянула на коленях сиреневые брюки, устроилась поудобнее и стала смотреть в окно, старательно не обращая внимания на тех, кто медленно двигался по проходу.
Летное поле терялось в утренней дымке. Самолетов вокруг не было вовсе. То-то, наверное, удивляются пассажиры европейских рейсов. Куда прилетели? Что за глушь? Я прилипла лбом к стеклу.
Кресло рядом вздрогнуло. Места сразу стало меньше. Я прижала колени к округлому боку самолета, осторожно откинулась на спинку кресла и слегка повернула голову. Мне показалось, что самолет, еще не поднявшись в небо, уже падает в воздушную яму. Мой сосед вынул из кармана часы на цепочке, щелкнул крышкой и убрал их обратно. Лица его не было видно за блестящими прядями черных волос. Он быстро убрал их за ухо. И, повернувшись ко мне, сказал на мучительных для меня частотах:
– Ну, здравствуй, честнейшая Херувим…
– Полагаю, что это случайность? – с достоинством ответила я.
– Каждая случайность – хорошо подготовленная закономерность, – и, скользнув взглядом по моим сиреневым брюкам, сказал: – Ремень пристегни.
Кажется то, что со мной происходило, Лиля назвала гипертоническим кризом. Судя по всему, так оно и было, потому что в этом болезненном состоянии ремень мне найти не удавалось. Его как будто и не было никогда у кресла, которое выбрало для меня судьба.
Туманский коротко выдохнул, повернулся и, касаясь моей щеки головой, совершил неожиданный для меня маневр – обеими руками забрался под мою попу, вытянул из-под меня оба края ремня, уменьшил их раза в два, по-хозяйски защелкнул на мне пряжку, как строгий ошейник на собаке, и откинулся на спинку своего кресла.
– Как рука? – заботливо спросила я, рассматривая его новое, лишенное небритости лицо.
– Вашими молитвами… с иронией ответил он, глядя на меня двухцветными глазами. На этот раз мне показалось, что глаза его – дремучий лес, среди ветвей которого проглядывает заветный огонек.
Но тут впереди привстала и оглянулась Тамара Генриховна. На лице ее, как на экране, промелькнул целый видеоклип. Глаза расширились, она уже собиралась сделать мне какие-то предостерегающие знаки, но вместо этого сделала умильно-приветливое лицо и почтительно кивнула. Я покосилась на Туманского. Он сдержанно кивнул ей в ответ. Тамара Генриховна все никак не могла исчезнуть за спинкой своего кресла. Она растерянно смотрела то на меня, то на Туманского, не очень понимая, надо ли ей что-то предпринимать или ничего страшного не происходит.
Я сделала равнодушное лицо и повернулась к окну. И с облегчением вздохнула только тогда, когда к Тамаре подошла стюардесса и вежливо попросила ее сесть.
Самолет выехал на взлетную полосу, подрагивая всем телом на неровностях асфальта. Нервно запели турбины. Начался разбег.
– Девушка, вы тоже летите в этом самолете? – вполголоса спросил Туманский.
Самолет оторвался от земли. Я вжалась в кресло.
– Кажется, лечу, – ответила я шепотом, крепко упираясь ногами в пол. Так казалось надежнее.
Самолет набирал высоту тошнотворными ступеньками, периодически падая в невесомость. Очень захотелось вцепиться не в подлокотник кресла, а в крепкую руку моего соседа. Я с силой зажмурила глаза. Память услужливо выдала полное реализма воспоминание о прикосновении. Левая рука виолончелиста способна лишить жизни двумя пальцами. Или это мое чисто субъективное впечатление…
– Что, страшно? – донесся до меня сквозь шум в ушах далекий голос Туманского. – Не бойся. Если умрем, так вместе!
Я открыла глаза и, бессильно перекатив голову, молча на него посмотрела. Видимо, взгляд мой был красноречивее слов, потому что он быстро сказал:
– Да не умрем, не умрем, – и успокаивающе похлопал железной ладонью по моей скрюченной руке. – Расслабься, Серафим. Сейчас поедем, как по рельсам.
– Я как подумаю, что подо мной пустота… – я глубоко вдохнула. – Дурно становится.
– А ты не думай. Лучше расскажи мне, зачем ты летишь в Швейцарию, – предложил он. – Ты ведь на конечной выходишь? Так?
– Меня послали, – ответила я кратко, потому что от воздушных ям почти забыла свою легенду.
– Кто посмел? – едва заметно улыбнулся он.
– «Невское время», – ответила я, собравшись с мыслями. – Конкурс в Лозанне освещать.
– Да? – вежливо подивился он, заинтересованно рассматривая спину проходящей мимо стюардессы.
– Да, – ответила я с вызовом.
Он не отрываясь смотрел в проход.
– Наверное, интервью твое сильно понравилось, – с едва заметной издевкой заметил он, – раз так далеко послали.
– Возможно, – ответила я кратко. Обсуждать интервью и метод его получения мне не хотелось.
– Знаешь, Серафим, – он повернулся ко мне и серьезно сказал: – А я тебя искал.
– Да? – невинно хлопнула я глазами. – Зачем?
– Очки хотел отдать. Ты их у меня забыла. Только вот беда – в «Невском времени» о тебе никто слыхом не слыхивал. Что скажешь?
– Скажу, что я внештатный корреспондент, – уверенно ответила я, потому что к этому вопросу заранее была готова. – У меня есть работодатель. Главное, чтобы обо мне знал он.
Только и всего. – И с правдивым удивлением спросила: – А интервью свое в газете ты разве не читал?
– Нет. Не читал, – в тон мне ответил он. – Журналисты, к твоему сведению, о выходе интервью обычно сообщают тому, кто его давал. Только и всего. Учти на будущее. Тебе, как я понимаю, у Шелеста еще интервью брать.
Как настоящая рыба, я хватала губами воздух, так и не придумав, что сказать. Самолет уже давно набрал высоту. А за нашей беседой я даже не заметила, когда мы перестали нырять в воздушные ямы. Мне казалось, что я набираю высоту в личном, автономном режиме.
Когда в проходе показалась Тамара Генриховна, я вздрогнула от неожиданности.
Туманский закрыл глаза и, кажется, собирался спать. Это было так чудовищно несправедливо, что я заерзала в кресле и расстегнула ремень, который стеснял меня в движениях.
Тамара Генриховна с любезнейшей улыбкой склонилась над нами.
– Ну как вы, Геллочка? Такой тяжелый подъем. У Эдика уши заложило.
– Надеюсь, не навсегда, – Туманский открыл глаза.
– А вы как, Володенька?– не замечая иронии, спросила она.
– Со слухом все в порядке. Вот поспать бы полчасика… – ответил Туманский мечтательно.
– Геллочка, познакомьтесь, это Владимир Туманский, мой самый любимый музыкант, -лучезарно улыбнувшись, сказала Тамара Генриховна, сразив меня наповал степенью своей искренности. Отставать нельзя, подумала я. -А это Гелла…
– Гелла? – приподнял брови Туманский. – Как мило…
– Переводчица, журналистка и многое-многое другое, – Тамара Генриховна многозначительно закатила глаза. Она играла на грани фола.
– Очень приятно, – изобразила я полный восторг.
– Взаимно, – галантно ответил Туманский.
– Володенька, хотите с Эдиком посидеть, поговорить… – ласково предложила бдительная Тамара Генриховна.
– Спасибо, – благодарно сказал Туманский. – Но мне бы поспать.– И добавил, как я полагаю, лично для меня: – А спать-то мне все равно с кем.
Тамара Генриховна откланялась и, успокоенная, ушла.
Это ж надо! Он нагло закрыл глаза, скрестил на груди руки и явно намеревался остаток пути проспать. А я все сидела к нему вполоборота и глядела. И единственная мысль крепла во мне и побеждала – влюбить до смерти и бросить. Я все ради этого сделаю! Ему все равно с кем спать… Ну надо же!