Враг женщин

Вокруг него собралась куча девушек. Они разглядывали его, как посетители цирка смотрят на редкое животное, ожидая, какие фокусы оно сейчас выкинет. Хомонголос не обращал на них никакого внимания. Засунув руки в карманы, с сигаретой в зубах он беззаботно разговаривал.

Я подошла последней. Нас представили друг другу. Я улыбнулась ему самой очаровательной улыбкой. Его раскосые глаза на секунду остановились на мне, затем он достал руку из кармана. И, не считая нужным вынуть сигарету изо рта, пробурчал: «Очень приятно». После отвернулся и продолжил беседовать с остальными.

Избалованная вниманием Сара за всю свою девическую жизнь впервые столкнулась с таким обращением. Бывает красота скрытая, которую не видно с первого взгляда, и ее действие не сразу ощутимо, она распространяется по организму, как тяжелый яд, в течение многих дней и месяцев. Но красота Сары — явная, она поражает сердца мужчин сразу, и даже женщины в первый же миг удивляются и завидуют ей, не в силах оторвать взгляд от ее лица.

Сара привыкла воспринимать это, как данность на которую она вправе рассчитывать.

Но этот Хомонголос посмотрел на меня так, словно я была просто котенком, попавшимся ему под ноги.

Ты скажешь: ну и что из этого? Твоя правда. Но моя уверенность в собственной силе позволяла надеяться на другое. Я думала: «Каким бы каменным ни было его сердце, все же и у него есть человеческие слабости. При встрече со мной что-то в его душе колыхнется».

С некоторой раздраженностью я отошла прочь.

Хомонголос все еще был занят беседой. Иногда он переходил допустимые границы, но все же в целом речь его была довольно правильной. Но Хандан допустила оплошность, повернув неожиданно разговор в ненужное русло своими необдуманными словами:

— Говорят, что вы женоненавистник. Конечно же, это не так!

Хомонголос с загадочной улыбкой отвечал:

— Что вы, сударыня… Женоненавистничество — это, по-моему, позор. Мужественный человек может бросить вызов только равному себе, достойному себя противнику. Быть врагом женщины — то же самое, что тягаться на улице с маленьким ребенком. Меня, конечно же, оклеветали.

Слова Хомонголоса потонули в возмущенных воплях протеста со стороны женской аудитории. Однако он, не колеблясь, продолжил:

— Как можно воевать с женщинами, когда они на проявления твоей силы отвечают только аханьем, стоном и слезами? Если начнешь с ними разумный диспут, они тут же поднимают крик.

На этот раз даже наши друзья-спортсмены встали на сторону женщин. Они чувствовали свою вину из-за того, что позволили Хомонголосу общаться с женщинами. Бедные юноши стали призывать его прийти в себя. Он, словно актер, тотчас изменил свою позицию и словно бы превратился в скромного, пристыженного человека, заговорив совсем иным тоном:

— Сударыни… Я не создан для выхода в свет… Я обязательно ляпну что-нибудь такое, что приводит всех окружающих в замешательство и ставит моих товарищей в неловкое положение… Да и сам я огорчаюсь из-за этого. Иногда я говорю правильные и разумные слова, как и все прочие люди. Потом срываюсь. Я это чувствую, понимаю, но уже не могу остановиться, как лошадь, которая сбросила с себя узду… По правде говоря, мне очень стыдно. Я понимаю, что мой поступок непростителен. Но я сам назначу себе наказание. Причем оно будет таким, что и вам придется по душе.

Все, находившиеся в саду, включая и слуг, накрывавших на стол, столпились вокруг Хомонголоса и слушали, разинув рты. Создалось впечатление, что разыгрывается один из самых захватывающих номеров нашего циркового представления. Хомонголос поднял руку, призывая к тишине, и, как судья, стал произносить приговор самому себе:

— Хотя нельзя сказать, что вина целиком на тебе, а не на той девушке, которая задала тебе этот вопрос. Но твой неприличный поступок не может быть прощен.

— Что поделать, господин председатель, — отвечал он самому себе уже в качестве обвиняемого, — говорится же, что дырявый ковшик воды не удержит. Это болезнь. Хотите, покажите меня врачу. Но ведь мой грех заключается только в том, что я сказал то, что думаю. Я ведь давно уже не тренировался в салонном красноречии, давно не был в обществе. Я не могу говорить противоположное тому, что думаю, как принято у них.

— Замолчи, не трепись. Я определяю тебе наказание… Я исключаю тебя из этого собрания. Ты уйдешь немедленно… Ты будешь лишен и приятной беседы членов этого воспитанного сообщества и украшающих наши столы изысканных закусок!

— Помилуйте, господин председатель…

— Я не желаю слышать твою болтовню… Налево! В сторону улицы, шагом марш!

Хомонголос сделал вид, как будто какие-то невидимые руки потащили его к выходу, и он, уклоняясь от невидимых ударов и пинков, корчась на ходу и мотаясь из стороны в сторону, помчался вперед.

Но был ли он в действительности пристыжен? Или просто выдумал предлог, чтобы сбежать из этого общества, с которым не находил общего языка? Не знаю. Ясно только то, что Хомонголос хотел скрыться и больше уже не появляться. Моя тетя Макбуле попыталась преградить ему путь со словами:

— Слишком легкое наказание вы себе выбрали, господин Зия! С вашего позволения, мы придумаем для вас более суровое и оставим вас здесь до утра.

Ее поддержали многие из присутствующих:

— Да, правильно… Не отпустим Хомонголоса!

Никто на него особенно не был в обиде. Люди обижаются только на того, кого уважают, не так ли, Нермин?

Хомонголос поклонился моей тете и согласился:

— Благодарю вас, только вы же знаете людей… Вдруг я еще что-нибудь натворю? Не станете сердиться?

Сказав это, он смешался с толпой. На сегодня его роль главного клоуна была сыграна. Пока его друзья танцевали, он бродил по саду. Периодически он приближался к столам и наливал себе спиртное.

* * *

Почему-то этот человек больше всех занимал меня в ту ночь.

«Надо найти этому женоненавистнику более строгое наказание, чем тетушкино. Чтобы он понял истинную силу женщин. Надо отомстить за ту девушку, которой он не позволил попрощаться с женихом, лежавшим на смертном одре. Надо его Проучить так, чтобы он никогда больше не смел говорить о женщинах в таком тоне!»

С такими черными мыслями в душе я подошла к Хомонголосу. Он стоял, прислонившись к дереву, и, засунув руки в карманы брюк, наблюдал за танцующими.

Я сладким голосом по-дружески спросила у него:

— Вы не танцуете, господин Зия?

Он, не меняя позы, ответил:

— Я только смотрю, сударыня.

— Вы, наверное, не любите танцевать?

— Мне нравятся любые движения. Даже кувыркание полезно для здоровья.

— Почему же тогда вы не участвуете?

— Я буду танцевать, но не один же… Нужен партнер для танца. И здесь ведь не так, как в боксе. Партнер не должен быть мужчиной. Нужно, чтобы он был женщиной…

Он снова слегка улыбнулся, не поворачивая головы.

Я продолжила:

— А вы не любите женщин.

— Боже мой, сударыня. Если к человеку пристанет какая-нибудь молва…

— Но ведь в этом же есть доля правды. И те слова, которые вы сказали перед этим, кажется, подтверждают то же самое.

— Пощадите, госпожа… Я только недавно ляпнул кое-что невпопад… Не искушайте вашего покорного слугу второй раз столкнуться лицом к лицу с той же самой опасностью — оказаться в неловком положении. Давайте оставим эту щепетильную тему.

Хомонголос наконец-то удостоил меня взглядом своих прекрасных китайских глаз. Мои первые шаги увенчались успехом. Я хотела вначале разозлить его, вызвать на горячий спор. Теперь я должна была быстро изменить манеру поведения.

Тихим проникновенным голосом я начала:

— Я не такая, как другие девушки, господин Зия. Я люблю спорить и не обижаюсь на правду. Вы можете говорить со мной открыто, как с одним из ваших товарищей, ничего страшного…

Хомонголос еще раз взглянул на меня. Потом, снова уставившись на танцующих, произнес:

— В таком случае я не виноват… вы хорошо знаете, что все эти танцы изобретены африканскими дикарями. На мой взгляд, дикари — это люди, живущие естественной полной жизнью. Они пока не знакомы с шутовскими гримасами цивилизованного общества. У них стальные мускулы, твердые, обжигающие, как потоки холодной воды, движения. Подумайте сами, танец, придуманный этими людьми, может ли быть воспроизведен вон теми кривляками, которые пытаются подражать чужим движениям?