Страница 50 из 57
Выслушав подробный рассказ Латы о путешествии – вышел не столько список мужчин, сколько живое описание событий (за исключением последней ночи в Лакхнау, не поддающейся никакому описанию), Малати сказала:
– Насколько я поняла, любитель пана и поэт идут ноздря в ноздрю в этом матримониальном заезде.
– Поэт? – Лата была ошарашена.
– Да. Полагаю, его брата Дипанкара и договорника Биша в расчет не берем?
– Конечно не берем, – раздраженно ответила Лата, – и Амита тоже, я тебя уверяю! Он просто друг. Вот как ты. Единственный человек, с которым я могла поговорить в Калькутте.
– Продолжай. Это очень любопытно. Он уже подарил тебе свою книжку?
– Не подарил! – буркнула Лата.
Тут она припомнила, что Амит вроде бы обещал подарить ей экземпляр. Но если он действительно хотел это сделать, то уже давно сделал бы. Мог, к примеру, прислать книжку с Дипанкаром, который недавно приезжал в Брахмпур и встречался с Праном и Савитой. И все же ей стало совестно за не вполне честный ответ, и она добавила:
– По крайней мере пока.
– Ну, извини, – без намека на раскаяние сказала Малати. – Не знала, что это такая больная тема.
– Нисколько! – выпалила Лата. – Не больная, просто неприятная. Амит в качестве друга – это прекрасно, но во всех остальных качествах он меня не интересует. Просто ты сама однажды связалась с музыкантом, вот и хочешь, чтобы я связалась с поэтом.
– Допустим.
– Малати, умоляю, поверь мне, ты напала на ложный след. Лаешь на несуществующее дерево.
– Хорошо, хорошо. Давай проведем эксперимент. Закрой глаза и представь себе Кабира.
Лата думала отказаться, но любопытство – любопытная штука. Немного помедлив, она нахмурилась и выполнила просьбу подруги.
– Закрывать глаза-то необязательно? – проворчала она.
– Нет-нет, закрой, – настояла Малати. – И опиши, во что он одет. Заодно представь какую-нибудь особенность его внешности, нет, лучше две. Не открывай глаза, пока говоришь.
– Он в форме для крикета, на голове кепка. Он улыбается и… Малати, это бред.
– Продолжай.
– Хорошо. Вот кепка слетела, и я вижу его волнистые волосы, широкие плечи, красивую ровную улыбку… И такой… как там пишут в любовных романах?.. орлиный нос, вот! Ну и зачем все это?
– Ладно, теперь вообрази Хареша.
– Я пытаюсь. Ага, картинка прояснилась: на нем шелковая сорочка – кремового цвета – и коричневые брюки. Ой, еще эти жуткие туфли-«корреспонденты», про которые я тебе рассказывала.
– Черты лица?
– Маленькие глазки, но они превращаются в такие милые щелочки, когда он улыбается, почти исчезают.
– Он жует пан?
– Нет, слава богу. Пьет холодное какао. Кажется, он называл его «Фезантс».
– А теперь представь Амита.
– Ладно, – вздохнула Лата; она попыталась его представить, но черты лица оставались размытыми. – Он упорно отказывается выходить из тумана.
– Хм, – с некоторым разочарованием в голосе произнесла Малати. – Как он одет-то?
– Не знаю, – ответила Лата. – Странно. Можно мне не воображать, а подумать и вспомнить?
– Наверное, можно.
Увы, сколько Лата ни пыталась, вспомнить сорочки, туфли и брюки Амита ей так и не удалось.
– Где вы находитесь? Дома? На улице? В парке?
– На кладбище, – ответила Лата.
– И что вы там делаете? – засмеялась Малати.
– Разговариваем под дождем. Ах да, у него в руках зонт! Это считается?
– Ладно-ладно, – уступила Малати. – Я ошиблась. Но дерево может вырасти и на пустом месте, знаешь ли.
Лата решила не предаваться пустым размышлениям. Чуть позже, когда они вернулись домой к обещанному чаю, она сказала:
– Я не смогу вечно его избегать, Малати. Рано или поздно мы встретимся. То, что он вызвался помогать пострадавшим в катастрофе, – это уже поступок не «обыкновенного подростка», а взрослого и ответственного человека. Он сделал это не потому, что хотел передо мной выставиться.
– Тебе надо строить новую жизнь, в которой не будет его, даже если поначалу это покажется немыслимым, – сказала Малати. – Смирись, что твоя мать никогда его не примет. Это абсолютная данность. Ты права, рано или поздно вы повстречаетесь, и к тому времени ты должна сделать так, чтобы у тебя не было ни минутки свободного времени. Тогда и хандрить будет некогда. Спектакль – это то, что доктор прописал. Причем тебе нужна роль Оливии.
– Ты, наверное, считаешь меня дурой.
– Ну, скорее – глупышкой, – ответила Малати.
– Это ужасно! – воскликнула Лата. – Больше всего на свете я хочу его увидеть. Но при этом я позволила своему ко-респонденту слать корреспонденцию. Он попросил разрешения, когда мы прощались на вокзале, и я не смогла ему отказать – это было бы нехорошо и невежливо, ведь он так помог нам с мамой…
– Брось, в переписке нет ничего дурного, – успокоила ее Малати. – Пока ты не испытываешь к нему явной неприязни или любви, переписывайся сколько влезет. И потом, он ведь сам сказал вам, что его чувства к другой девушке до сих пор не угасли, так?
– Да, – задумчиво протянула Лата. – Да, так.
Два дня спустя Лата получила короткую записку от Кабира: он спрашивал, до сих пор ли она зла на него и не хочет ли повидаться на пятничной встрече Литературного общества. Он пойдет только в том случае, если пойдет она.
Поначалу Лата думала опять посоветоваться с Малати, как ей лучше поступить. Но, отчасти потому, что неудобно было взваливать на Малати ответственность за свою личную жизнь в каждом ее проявлении, а отчасти потому, что та наверняка запретила бы ей идти и даже отвечать на записку, Лата решила посоветоваться с собой – и с обезьянами.
Она отправилась на прогулку, насыпала обезьянкам на утесе немного арахиса и на некоторое время оказалась в центре их благосклонного внимания. На Пул Меле обезьяны пировали по-королевски, но теперь жизнь пошла своим чередом и мало кто из гуляющих задумывался об их благополучии.
Проявив щедрость, Лата почувствовала, что в голове немного прояснилось. Кабир как-то раз уже ходил один на встречу Литературного общества и напрасно там ее прождал – пришлось даже отведать кекса господина Навроджи. Лата не хотела вновь подвергать его такому испытанию. Она написала короткий ответ:
Дорогой Кабир!
Я получила твою записку, но к господину Навроджи в пятницу не пойду. Письмо в Калькутту дошло. Оно заставило меня задуматься и все вспомнить. Я совершенно на тебя не зла; пожалуйста, не думай так. Однако я не понимаю, зачем нам с тобой встречаться или переписываться, – одна боль, и никакого смысла.
Перечитав свое послание три раза, Лата задумалась, не изменить ли ей последнее предложение. В конце концов эти метания ей надоели, и она отправила записку как есть.
В тот день она поехала в Прем-Нивас и была очень рада, что не встретила там Кабира.
Через пару недель после начала муссонного семестра Малата и Лати отправились на прослушивание: студенческий театр набирал труппу актеров для постановки «Двенадцатой ночи». В этом году спектакль на ежегодную церемонию посвящения ставил молодой робкий преподаватель философии, живо интересовавшийся театром, – господин Баруа. Прослушивание (в тот день отбирали девушек) проходило не в аудитории, а в преподавательской комнате философского факультета, в пять часов дня. Там собралось около пятнадцати студенток, которые взволнованно болтали, сбившись в небольшие группы, или просто зачарованно разглядывали философа. Лата увидела даже пару своих однокурсниц с кафедры английского, но она была с ними не знакома. Малати пришла просто с ней за компанию – убедиться, что в последний момент подруга не сбежит.
– Я тоже могу пробоваться, если хочешь, – предложила она.
– Разве у тебя днем нет практики? – спросила Лата. – Если ты получишь роль, придется ходить на репетиции…
– Я не получу роль, – твердо ответила Малати.
Господин Баруа попросил девушек встать в ряд и по очереди зачитывать отрывки из пьесы. В спектакле было всего три женские роли, и к тому же господин Баруа еще не решил до конца, брать ли на роль Виолы девушку, так что битва шла нешуточная. Господин Баруа зачитывал все ответные реплики сам (и мужские, и женские), причем делал это так хорошо, без намека на обычную нервозность, что многие зрительницы и одна-две из пришедших на прослушивание невольно хихикали.