Страница 17 из 57
– Не считаю это недостатком, – бесцеремонно заявил Камар. Он быстро составил мнение о характере Мана и решил, что с ним можно не считаться.
– Вот мои мысли по этому поводу, – проговорил Ман в той же необычайно сдержанной манере. – То, что Кишор-бабý родился в семье индуистов, а вы, учитель-сахиб, в семье мусульман, – дело случая. Не сомневаюсь, если бы вас поменяли местами сразу после, или до рождения, или даже до зачатия, вы бы сейчас восхваляли Кришнаджи, а он – пророка. Что же до меня, учитель-сахиб, то я и сам недостоин похвалы, и возносить хвалу никому не хочу – а уж тем более поклоняться.
– Что? – воинственно вмешался в разговор Мячик. – Даже таким святым, как Рамджап-баба? Даже священной Ганге при полной луне на великом празднике Пул Мела? – распалялся он все сильнее. – Даже Ведам? Даже… Богу?
– Бог… – вздохнул Ман. – Бог – это слишком большая и сложная тема для таких, как я. Думаю, и Ему нет до меня особого дела.
– Но разве вы никогда не ощущаете Его присутствия? – спросил Кишор-бабý, озабоченно подаваясь вперед. – Не чувствуете своей связи с Ним?
– Раз уж вы спросили, – сказал Ман, – то я ощущаю связь с Ним прямо сейчас. И Он велит мне прекратить эти пустые споры и выпить чаю, пока тот не остыл.
Все, кроме Мячика, Камара и Рашида, улыбнулись. Рашид по-прежнему сетовал на непрошибаемое легкомыслие своего ученика; Камар досадовал, что его так мелко и глупо провели, а Мячик расстроился, что ему не дали натравить друг на друга участников спора. Зато гармония была восстановлена, и собравшиеся разбились на несколько небольших групп.
Отец Рашида, Мячик и Баджпай стали обсуждать, что будет, если закон об отмене системы заминдари вступит в силу. Его уже подписал президент, но конституционность закона оспорили в Высоком суде Брахмпура. Рашиду было неловко обсуждать эту тему, и он спросил Камара об изменениях в учебной программе медресе. Кишор-бабý, Ман и Нетаджи образовали третью группу, однако их беседа их странным образом расщепилась и текла сразу в двух направлениях: Кишор-бабý мягко, но настойчиво расспрашивал Мана о его взглядах на ненасилие, а Нетаджи хотел разузнать все про охоту на волков. Бабá ушел играть с любимой правнучкой, которую Моаззам катал на закорках от хлева до голубятни и обратно.
В тени хлева, прислонившись к стене, сидел Качхеру. Он думал о своем и благостно поглядывал на игравших во дворе детей. Разговоры собравшихся его не интересовали. Хотя он всегда был готов услужить хозяевам, сейчас он радовался, что никому ничего от него не нужно и можно спокойно выкурить две бири подряд.
Шли дни. Жара нарастала. Дождей больше не было. Огромное небо день за днем оставалось прискорбно голубым. Раз или два над бесконечным лоскутным одеялом долины появлялись облачка, но они были белоснежные и быстро уплывали.
Ман потихоньку привыкал к своему изгнанию. На первых порах он никак не мог найти себе места. Жара стояла невыносимая, плоский мир бескрайних полей дезориентировал его, и он сходил с ума от скуки. Богом забытый в этом богом забытом месте, Ман мечтал поскорее уехать домой. К такой жизни, считал он, невозможно привыкнуть. Тоска по комфорту и внешним стимулам росла и набирала обороты. Однако время шло, что-то менялось или не менялось – по воле Неба, других людей или календаря, – и Ман начал приспосабливаться. Его поразила мысль, что отец, наверное, так же привыкал к тюремному заточению, только границы дней Мана определяли не утренняя перекличка и отбой, а зов муэдзина и «час пыли», когда по вечерам скот возвращался домой по узким деревенским улочкам.
Даже его злость на отца потихоньку утихла; слишком это тяжелый труд – долго иметь зуб на кого-то. Кроме того, пожив в деревне, Ман начал понимать, какое важное дело задумал его отец, и даже восхищаться им (впрочем, это отнюдь не пробудило в нем стремления к подражанию).
По натуре своей бездельник, он главным образом сидел без дела. Подобно льву, которым окрестила его деревенская детвора в день приезда, он был активен от силы пару часов в день, а все остальное время отдыхал, зевал и даже как будто наслаждался своим унылым бездействием, которое лишь изредка прерывал вялым рыком или какой-нибудь непыльной деятельностью: заплывом по озеру у школы или прогулкой до манговой рощи (был сезон манго, а Ман их очень любил). Иногда он валялся на чарпое и читал какой-нибудь приключенческий романчик из тех, что дал ему Сандип Лахири. Иногда заглядывал в учебники урду. Не проявляя особого усердия в учебе, он тем не менее научился читать печатные тексты; как-то раз Нетаджи одолжил ему тоненький сборник самых знаменитых газелей Мира, и Ман, знавший многие газели наизусть, без труда их прочел.
Иногда он спрашивал себя, чем же люди занимаются в деревне? Они ждут; сидят, разговаривают, готовят, едят, пьют и спят. Просыпаются и идут в поле с кувшином воды. Наверное, все люди по сути своей – Мистер Крекер. Порой они поднимают головы и смотрят на небо. Солнце встает, достигает зенита, садится и прячется за горизонт. В Брахмпуре с наступлением темноты жизнь Мана только начиналась, а здесь ночью делать было нечего. Приходили и уходили гости. На полях что-то росло. Люди просто сидели, спорили о чем-нибудь и ждали сезона дождей.
Ман тоже сидел и разговаривал, поскольку людям нравилось с ним разговаривать. Он устраивался на чарпое и обсуждал с местными их проблемы, обстановку в мире, выращивание мадуки – словом, что угодно. Он никогда не сомневался в том, что нравится людям и они ему доверяют; сам по натуре человек не подозрительный, он не мог представить, что кто-то с подозрением отнесется к нему. Однако он был чужаком, горожанином, индусом и сыном политика – самого министра по налогам и сборам! – и местные в чем только его не подозревали. О нем ходило множество сплетен (пусть и не таких невообразимых, как те, что породила его оранжевая курта). Одни считали, что он приехал изучить избирательный округ, по которому его отец планирует баллотироваться на предстоящих выборах; другие говорили, что Ман устал от городской жизни и решил перебраться сюда навсегда; третьи утверждали, будто он скрывается в деревне от кредиторов. Но вскоре люди привыкли к Ману. Им нравилось, что они нравятся ему, и они не видели ничего дурного в отсутствии у него каких-либо внятных целей. Его взгляды на жизнь казались приятно и забавно беззлобными. В глазах детей он был «бесхвостый лев», плескавшийся под струей воды из колонки, добрый Ман-чача, который тетешкал плачущих младенцев, владел любопытными вещицами вроде часов и фонарика, увлеченно и неумело выводил буквы (и неизменно ошибался с написанием «з» в самых простых словах). Дети быстро приняли его за своего, а там и родители подтянулись. Если Ман и тосковал по женщинам – в деревне он общался только с мужчинами, – ему хватало ума об этом не заикаться. В жаркие споры и конфликты на почве религии и землевладения он не лез. О том, как ловко он увильнул от спора о Боге, в который его пытались втравить Камар и Тивари, вскоре узнала вся деревня. И почти все отнеслись к этому одобрительно. Даже родные Рашида привязались к Ману: он стал для них чем-то вроде исповедальни под открытым небом.
Дни тянулись – одинаковые как две капли воды. Приходивший почтальон редко радовал Мана и в ответ на его полный надежды взгляд обычно скорбно опускал глаза. За несколько недель Ман получил всего два письма: от Прана и от матери. Из письма Прана он узнал, что у Савиты все хорошо, а вот у мамы – не очень, что Бхаскар шлет ему горячий привет, а Вина – ласковые упреки, что брахмпурский обувной рынок наконец проснулся, а кафедра английского по-прежнему крепко спит, что Лата сейчас в Калькутте, а госпожа Рупа Мера – в Дели. Все эти миры теперь представлялись Ману далекими, как пушистые белые облачка, что порой возникали на горизонте и тут же исчезали. Его отец по-прежнему возвращался с работы очень поздно и все дни проводил в подготовке к суду, на котором должна была решиться судьба Закона об отмене системы заминдари. У отца нет времени на письма, оправдывалась за него мама, но он справляется о здоровье Мана и о делах на ферме. Сама она утверждала, что чувствует себя прекрасно; легкие недомогания, которые зачем-то упомянул в письме Пран, она списала на возраст и запретила сыну волноваться по этому поводу. Сезон дождей запаздывал, и это плохо отразилось на саде, однако, по прогнозам, дожди вот-вот начнутся. Когда все опять станет зеленым, писала она, Мана наверняка заинтересуют два небольших нововведения: легкая неровность боковой лужайки и клумба с цинниями прямо под окном его спальни.