Страница 13 из 57
Рашид хотел снова развернуть письмо от Тасним, но вдруг замер и спросил Мана:
– Как дела на ферме твоего отца?
– На ферме моего отца?
– Да.
– Ну… нормально, думаю. В это время года там ничего особо не происходит.
– Разве ты не туда ездил?
– Нет. Не совсем.
– Не совсем?..
– Ну, то есть нет. Я хотел заехать на ферму, но меня отвлекли.
– И чем же ты занимался?
– В основном – зверел, – ответил Ман. – И пытался убивать волков.
Рашид нахмурился, однако не стал расспрашивать дальше.
– Ты, как всегда, несерьезен.
– Что там за цветы? – спросил Ман, меняя тему.
Рашид взглянул на дальний берег водоема:
– Фиолетовые?
– Да. Как они называются?
– Садабахар – то есть «вечнозеленые». Потому что у них круглый год весна. Они очень живучие, избавиться от них непросто. По мне, они очень красивые, но растут иногда в самых неприглядных местах… – Он помолчал. – Некоторые называют их «бихайя» – бесстыжие.
Одна мысль привела к другой, и Рашид надолго погрузился в раздумья.
– О чем думаешь? – наконец спросил Ман.
– О матери, – ответил Рашид и, помолчав еще немного, продолжил: – Я ее очень любил, благослови Господь ее душу. Женщина она была благочестивая и образованная, любила нас с братом всей душой, лишь жалела иногда, что не смогла родить дочку. Может, поэтому… в общем, только она и поддержала мое желание учиться. Хотела, чтобы я выбился в люди и что-то сделал для этого места. – Последние слова Рашид произнес с горечью, почти презрительно. – Но из-за любви к матери я вынужден был связать себя обязательствами… Что же до отца, то ему в этой жизни ничего не нужно, кроме земли и денег. Даже дома я вынужден держать язык за зубами. Бабá при всем его благочестии многое понимает – куда больше, чем кажется на первый взгляд. А отец презирает все, что мне дорого. В последнее время в доме многое поменялось, и мы стали ладить еще хуже.
Ман догадался, что Рашид имеет в виду появление второй жены. А тот пылко и гневливо продолжал:
– Ты только оглядись по сторонам! И вспомни историю. Ничего не меняется. Старики оберегают свою власть и свои убеждения, то есть грешат вовсю, а молодым не оставляют права ни на ошибку, ни на помыслы о каких-либо переменах. Потом, слава богу, они умирают и больше не могут вредить миру. Но к тому времени мы, молодые, стареем – и так по кругу. В соседней деревушке дела обстоят еще хуже. – Рашид показал пальцем на близнеца Дебарии, деревню под названием Сагал. – Там народ еще более благочестивый – и, конечно, зашоренный. Я тебя познакомлю с единственным достойным человеком во всей деревне. Как раз к нему шел, когда увидел, как ты тут испытываешь судьбу, плавая в одиночестве. Ты увидишь, до чего его довели односельчане, – по их мнению, он, разумеется, просто навлек на себя гнев Божий.
Ман потрясенно слушал эти речи. До поступления в Брахмпурский университет Рашид получил традиционное религиозное образование, и Ман знал, как тверда его вера в Аллаха и Коран, слово Божие, переданное людям через пророка. Настолько тверда, что Рашид даже не стал прерывать разучивание суры из Корана с Тасним, когда его вызвала к себе Саида-бай. Однако созданный Господом мир, его неустроенность и несправедливость явно возмущали Рашида. Что же до старика, то его Рашид уже упоминал, когда они впервые обходили окрестности, но тогда Ман был не настроен смотреть на разнообразные мучения деревенских жителей.
– Ты всегда так серьезно к этому относился? – спросил Ман.
– Отнюдь, – ответил Рашид, криво усмехаясь. – Отнюдь. В юности я думал только о себе и больше всего любил помахать кулаками. Ну да я тебе уже об этом рассказывал, верно? Как и свойственно ребенку, я смотрел по сторонам и подмечал закономерности. Деда моего в округе очень уважали: люди часто приходили к нему за советом, просили разрешать их споры. Порой он делал это при помощи кулаков. И конечно, я пришел к выводу, что человека чтут и уважают именно за крепкие кулаки. Поэтому тоже начал пускать их в ход. – Рашид умолк на минуту, поднял глаза на медресе, а потом продолжал: – В школе я вечно со всеми дрался. Находил себе жертву и избивал. Мог запросто подойти к какому-нибудь мальчишке на дороге или в поле и залепить ему пощечину – просто так, без причины.
Ман засмеялся:
– Да, помню, ты рассказывал.
– Ничего смешного тут нет, – сказал Рашид. – И моим родителям тоже было не до смеха. Мать почти никогда не поднимала на меня руку – хотя пару раз было дело. Зато отец регулярно меня поколачивал. Бабá – самый уважаемый человек в деревне – очень меня любил и нередко спасал от побоев. Я был его любимчиком. Помню, он не пропускал ни одной молитвы. Поэтому я тоже исправно совершал намазы, хотя учился хуже некуда. После драк отец жаловался на меня деду. Помню, однажды тот в наказание велел мне присесть сто раз, зажав уши. Рядом стояли мои приятели, и я сказал, что не стану этого делать. Может, мне и сошло бы это с рук, но мимо проходил отец, и он был так потрясен моим ослушанием и дерзостью, что прямо при всех ударил меня кулаком по лицу, очень сильно. Я заплакал от боли и стыда, а потом решил убежать из дома. И далеко убежал, между прочим, до манговой рощи за молотильней на краю деревни, но потом кого-то послали вернуть меня домой.
Ман завороженно слушал, словно то была очередная байка гуппи.
– Это случилось еще до того, как ты сбежал к Медведю? – уточнил он.
– Да, – ответил Рашид. Осведомленность Мана его немного покоробила. – Потом я начал потихоньку прозревать. Кажется, это случилось в семинарии Варанаси, куда я уехал учиться. Ты наверняка о ней слышал, она знаменита на всю страну и пользуется большим почетом в академических кругах, но это ужасное место. Поначалу меня не принимали из-за плохих оценок, однако я сумел здорово подтянуть учебу: за год вошел в тройку лучших учеников, а в классе у нас было шестьдесят мальчишек. Я даже драться перестал! Из-за условий, в которых мы жили, я заинтересовался политикой и стал организовывать студенческие митинги. Мы боролись с несправедливостью и жестоким обращением в семинарии. Наверное, тогда я впервые заинтересовался реформами, но социалистом еще не стал. Мои бывшие школьные приятели только дивились этим переменам – и, наверное, истовость моих убеждений немного их пугала. Один из них стал дакойтом. Теперь они слушают мои речи о переменах и благоустройстве деревни и считают меня сумасшедшим. Но Аллах знает: здесь есть чем заняться. Вот только времени на нас у Него нет, сколько ни совершай намазы. Что же до законов… – Рашид встал. – Идем. Уже поздно, а мне еще надо кое-кого проведать. Если я не вернусь в Дебарию до захода солнца, придется совершать намаз вместе со старейшинами этой деревни – теми еще ханжами. – Сагал в его глазах явно был рассадником несправедливости и беззакония.
– Ладно, – сказал Ман. Ему стало любопытно, кому же Рашид хочет нанести визит. – Возьмешь меня с собой?
На подходе к хижине старика Рашид немного рассказал Ману о его жизни:
– Ему лет шестьдесят, он из очень богатой семьи. У него было много детей, но почти все они умерли, кроме двух дочерей, которые сейчас по очереди за ним ухаживают. Он славный человек, никогда никому дурного не делал… И у него много братьев, они все обеспеченные, причем богатство нажили нечестным путем, купаются в деньгах и нарожали детей, а родного брата довели до такой плачевной жизни. – Рашид умолк, затем добавил: – Знаешь, люди судачат, что это проделки джинна. Джинны ведь злые создания, но часто ищут компании добрых людей. В общем…
Рашид резко замолчал. По узкой улице им навстречу шел высокий, почтенного вида старик. Они поздоровались: старик доброжелательно, Рашид угрюмо.
– Это как раз один из братьев, – несколько мгновений спустя пояснил он Ману, – один из тех, кто обманом лишил его доли семейного состояния. Местные уважают этого проходимца. Когда имам в отъезде, он часто руководит молением в мечети. Мне с ним даже здороваться неприятно.