Чернила

Она не понимала его выбор. Воспоминание, о котором он рассказала, едва всплывало в голове за годы. Чувство свободы, первое дыхание свежего воздуха, которое было ее выбором, а не родителей. Он как-то поймал это чувство чернилами, которые навсегда останутся на ее теле.

Но было ли это клеймом? Ее мать сказала бы, что она испортила себя. Отец заявил бы, что дьявол заставил ее принять это решение, и ей нужно было молиться, чтобы очистить душу от ужасов.

Ирен не думала о таком. Она думала лишь о том, как красиво это выглядело. Какими деликатными были линии, и как идеально они подходили ее телу.

Татуировки вдруг придали ей сил, словно она могла выйти в мир и не переживать из-за мыслей других, хоть она уже знала, что ее будут осуждать из-за них. Это было ее решение, и она была уверена, что оно было правильным. Даже если она уже не выглядела как статуэтка, какую из нее делала мама.

— Все хорошо? — спросил он, не отрываясь от работы.

— Думаю, да.

— Сегодня мы сделаем контур. Я думал, что сделаем и краски, но… меня занесло.

Она не собиралась жаловаться. Было так красиво, что она не могла жаловаться.

— Долго это длится? — прошептала она. В комнате не было окон, и она не могла понять, сколько они работали. Точнее, он работал. Она просто сидела, стиснув зубы, и заставляла себя не кривиться, когда он задевал чувствительное место.

Букер замер на миг, гул тату-пистолета вдруг пропал, он вытащил часы из кармана.

— Уже пять часов.

Так долго? Она не думала, что столько времени могло пролететь незаметно. Но она смотрела на него, потому что он был красивым, пока работал.

Его лицо, обычно похожее на неподвижный пруд, ничего не отражающее, стало оживленным, пока он чертил черные линии на ее коже. Она не думала, что он знал об этом, иначе попытался бы стереть эмоции.

И она не сказала ему.

Ирен смотрела, как он любовался своей работой. Он обрадовался, когда они закончили шмеля. Его взгляд стал печальным, когда он работал над тюльпаном. Будто кто-то дорогой ему любил этот цветок.

Букер напугал ее, когда она пришла в этот странный дом. Его строгий вид, подавленный гнев во взгляде, то, как он ненавидел мир и носил ненависть как вторую кожу.

Теперь она понимала, что это была маска. Он не хотел, чтобы кто-то видел эмоции, которые он скрывал. Или он не хотел ощущать все те эмоции в себе, ждущих мига, чтобы вырваться из него, как пар из чайника, долго стоявшего на плите.

Она хотела быть жаром, что греет его. Хотела выпустить бурю его эмоций и посмотреть, как выглядело его лицо, когда он искренне улыбался.

Букер опустил тату-пистолет и потянулся.

— На сегодня хватит. Фрэнк хотя бы заткнется.

— Ты делаешь это для Фрэнка? — спросила она с мягкой улыбкой и потянулась к чернилам на своей коже.

— Пока не трогай, — пробормотал он.

Ирен не знала ничего о тату. И она замерла, убрала ладонь, хоть ей и хотелось дотронуться до нового дополнения к ее телу.

Он вытащил бинты и какое-то желе, которым смазал татуировку.

— Сохраняй в чистоте, — сказал он, заматывая ее руку. — Не давай никому пока трогать. Ты можешь принять душ, если нужно, но выжди пару дней. Кожа будет шелушиться, но не обдирай ее.

— У меня нет такой привычки.

— Ты будешь удивлена, — он убрал края бинта под ее руку и замер. Его пальцы задели чувствительную кожу, погладили часть, где пульс гремел по ее венам.

Она хотела, чтобы он склонился ближе. Она не знала, что он должен сделать. Она еще не была так близко к мужчине, одна.

Уважающие себя женщины так не делали. Они уходили домой, когда солнце скрывалось за горизонтом, им снились их мужчины. Они узнавали, как быть женщиной, когда мужья забирали их домой.

Но она не хотела сейчас быть такой женщиной. Ирен уже становилась чем-то большим, чем маленькая милая девочка, которую ее мама старалась оставить ребенком.

Она не ждала, а склонилась и прижалась губами к его губам.

Поцелуй был скромным, как ребенок целовал любимого дядю. Но как она должна была узнать, как это делается? Она не видела даже, как целовались по-взрослому пары.

Ее губы были ужасно сухими. Они шуршали по его губам, хоть он не двигался. Он застыл на месте, позволял ей неловко исследовать ее рот, пока она не поняла, что ему не нравилось.

Вообще.

С пылающими щеками она отклонилась и посмотрела на перевязанную руку.

— Спасибо за татуировку.

— Не за что.

Он не двигался и не говорил, и она слезла с кресла. Чем она думала? Он оказывал ей услугу. И все. Он не хотел целовать такую кроху, как она, женщину, которая не знала, как работал мир, или что ей делать с собой.

Глупо. Глупо было склоняться к нему. Теперь она сделала все неловким между ними.

Может, теперь ее прогонят. Она просила убежища, а не роль уличной шлюхи. Ее отец сказал бы, что теперь она годилась лишь для этого. Отмеченная, уже поцеловавшая мужчину, все еще видящая мертвых, хоть не должна была.

Она была дурой. Она могла уже собирать вещи и уходить.

— Ирен? — его голос шептал в комнате как обещание, которое она не надеялась услышать.

— Да? — она замерла у двери, не глядя на него.

— Ты вернешься через две недели. Дай татуировке зажить, и мы поработаем над цветами.

Он хотел, чтобы она вернулась? Так ей не нужно было уходить?

Ирен оглянулась, склонила голову, пока миновала порог. Она успела разглядеть его.

Букер упирался предплечьем в стол у стула, его глаза были рассеянными. Так он выглядел, пока татуировал, эмоция играла на его лице. Похоже было на печаль.

Она поспешила за дверь и по лестнице. Прочь из подвала, где он создал подземелье неудобств и гнева. Из комнаты, где он наказывал себя и причинял столько боли.

Ее рука болела. Теперь, когда процесс закончился, болело хуже. Словно кто-то точил нож об ее кожу, и несколько часов спустя рана открылась.

«Не трогай», — напомнила она себе, проходя на кухню из двери подвала. Он сказал не трогать.

Заражение звучало ужасно. Но все в тату звучало пугающе.

Она была отмечена. Она была не просто девочкой, как раньше. Она была чем-то еще. Букер не ошибался, сказав, что изменит ее.

Тот же дух, что играл с ее волосами, появился на другой стороне кухни. Вряд ли это была прошлая хозяйка дома, хоть Ирен не была уверена. Но у той был четкий облик, а этот дух… был просто белым. Даже лица не было.

— Чего ты хочешь? — спросила она, осторожно протянув руку. — Я не знаю, чего ты хочешь от меня?

Дух не возражал. Он приблизился к ней, а потом повернулся к двери, ведущей во двор.

— Хочешь, чтобы я пошла с тобой? — спросила она.

Это было необычно. Духи не выражали четко свои желания. Они вели себя загадочно. Ирен всегда думала, что дело было в том, что духи не должны были влиять на живых.

Но этот не был против вмешаться. Когда она не пошла за ним, он вернулся к ней и будто подтолкнул. Свет потянулся, задел прядь ее волос и потянул.

— Ай! — воскликнула она и пошла к задней двери. — Я поняла. Ты хочешь, чтобы я шла за тобой. Куда идти?

Дух парил на заднем дворе, почти теряя цвет в свете утра. Будь она тут на пару минут раньше, видела бы сияние духа лучше.

Он направился к болоту, откуда Ирен пришла.

— Я не хочу домой, — сказала она духу. — Я не могу уйти в таком виде. Мне нужно остаться.

Дух не слушал ее, резко развернулся от болота. Она не знала, передумал он от ее слов или и не хотел вести ее домой. Они теперь шли к маленькой роще деревьев в центре поля, где из земли торчали надгробия.

Кладбище?

Ирен поспешила к новому виду, ступая по мокрой земле туда, где хоронили людей. Дух направлялся к конкретному надгробию, замер над ним.

Ирен склонилась и прижала ладонь к потертому надгробию, убрала мох.

— Люси Пинкертон, — прочитала она вслух. — Это ты?

Дух покачнулся.

— Милое имя. Но тут ничего нет. Только имя, ни дат, ни причины смерти…

Странно. Люди любили оставлять описание того, кто тут был, почему умер. Никто не подписывал могилы просто «Люси».