Страница 40 из 60
— А ты кто? — тихо спросил Магнус с явным подтекстом.
Я вопрос проигнорировала, как и его подтекст.
— Погоди, но если это путь для мертвых, то как по нему прошли фоморы? Они-то были живыми! Или я что-то не поняла?
— Смысл не в формулировке, а в том, что заблудшая душа — это не только душа, отделенная от тела в силу его физической смерти, но и тот, кто потерял свой путь. После поражения в войне фоморы были обескровлены как народ, обесчещены как воины, и сбиты с толку как стадо, потерявшее своего предводителя. Они хотели мстить, хотели найти себе новый дом, пристанище, где можно было бы зализать раны — и дуат предоставил им такую возможность. Дуат всегда дает то, чего жаждет тот, кто смог найти проход и воспользоваться им.
— В первоначальной версии говорилось про покой, — злобно припомнила я.
— А что значит покой? — Магнус старательно пытался подвести меня к какой-то мысли, только вот к какой именно — мне было настойчиво непонятно.
Я задумалась, кусая губы.
— Покой — это когда больше не больно. И когда больше не страшно.
— Покой — это итог. Вот к чему ведет дуат — к итогу. И тебе нужно пройти по нему.
— А ты?
— Я пойду с тобой, — пообещал Магнус, и что неожиданно — не было в его голосе ни ехидства, ни насмешки, ни злости. Мы стояли во тьме, я не могла разглядеть ни его позы, ни выражения его лица, ни эмоций, что так часто он транслировал одним только своим взглядом. Если на минуту взять — и забыть, где мы находились, представив любое другое — какое угодно! — место на планете, можно было бы подумать, что это просто обычный разговор двух самых обычных людей.
— Как Вергилий, который сопровождал Данте по Аду, — грустно хмыкнула я.
— Вергилий ничто по сравнению со мной, — высокомерно заявил призрак, и я кратко улыбнулась — он снова стал тем прежним некромантом, которого я всеми силами выводила из себя просто из любви к процессу.
— Ну да, он-то был обычным человеком.
— Как знать? Никогда не можешь быть уверенным наверняка, особенно в тех, кто рядом с тобой, — таинственно проронил некромант и я ощутила прикосновение его холодных пальцем к моему запястью. — Только помни, что дуат всегда берет своё. Очищение — это та плата, которая ему требуется. Вот только очищает он…на свое усмотрение.
— Это как? — выдохнула я во тьму. Паника медленно, но верно начала разливаться по венам. — Разве очищение не подразумевает освобождение от чего-то плохого?
— Плохое — хорошее, злое — доброе, красота — уродство, — быстро начал перечислять Магнус, — всё это очень условные понятия.
— Тогда что? — растерялась я.
— В данной ситуации, я думаю, что под очищением подразумевается процесс удаления.
— Удаления чего?
— Того, что дуат захочет получить от тебя.
И Магнус решительно поплыл вперед, увлекая меня за собой, в неизвестность, окутанную черным туманом, чей знакомый сладковато-приторный запах, липнущий к нёбу, все больше и больше напоминал запах разлагающихся трупов.
***
Чем дальше во мрак я ступала, тем сильнее казалось, будто я вхожу в мир собственных кошмаров. Мир, где роятся чудовища. Мои чудовища, прикормленные с рук, роящиеся в глубинах сознания и выжидающие удачного момента. Я словно погружалась на дно собственной души, медленно сползая по скользким стенкам узкого колодца, остервенело цепляясь даже за самые мельчайшие выступы в попытке удержаться, и все же соскальзывая все ниже, туда где гниль и вонь, где ступни утопают в чвакающей жиже, где зудят толстые назойливые мухи, норовящие сесть на лицо, залететь в рот и уши, зарыться в волосы. Где что-то живое и юркое, неприятно холодящее кожу, проскальзывает вдоль ног, оставляя ощущение будто по углам, свернувшись в кольца, притаились змеи и стоит только пошевелиться, как тут же по телу поползет что-то чешуйчатое, в намерении добраться до шеи…
Почти сразу же я начала терять ориентацию во времени и пространстве. Сознание мутнело и заполнялось отвратным, въедающимся в каждую клеточку тела запахом. С каждым новым сделанным шагом становилось все труднее осознавать, где я нахожусь. Куда я иду? И почему в мозгу, словно сдавленная жилка, бьется мысль о том, что я непременно должна идти? Идти и ни в коем случае не останавливаться. Даже когда силы иссякнут, даже когда покажется, будто сделать вдох — непосильная задача, даже когда захочется рухнуть навзничь и остаться в этом мраке навсегда — я должна идти. Нет ничего важнее этого. Но чьё это бормотание раздается неподалеку? И почему кажется, будто один очень знакомый голос, про который я никак не могла вспомнить кому он принадлежит, постепенно превращается в многоголосье? Словно бормотание — сразу везде. И сверху, и снизу, и справа, и слева, и спереди, и сзади, и даже во мне самой? А может быть, это мой голос? Может быть, это я бормочу?
Пить. Очень хочется пить. Все внутри словно слиплось в один единый пласт и от этого шевелиться еще труднее. Я увязала в этой тьме, как муха в липучке.
Кажется, в какой-то момент моё сознание сдалось и последние остатки разума отступили, уступая место бреду.
27.
Я сидела на столе, столешница которого была затянута плотным красным сукном, и весело болтала ногами в воздухе. На мне было надето ярко-алое бархатное платье с длинными рукавами, воротом под горло и длинными подолом, который наискосок пересекал глубокий вырез, открывающий вид на белое, как молоко, бедро. В руках я держала восьмиполосную газету, выглядящую такой старой и от того такой хрупкой, что следовало бы опасаться даже дышать в сторону помятых, местами затертых и запятнанных листков. На первой полосе кричал восклицательными знаками огромный заголовок «Europe peace! Germans quit!».
В комнату, которая была забита самым разномастным хламьем и оттого выглядела, как пещера пирата, вошел Юстас. Он с раздражением содрал с себя пиджак с отполированными до блеска золотыми пуговицами и швырнул его на полосатое кресло-стул на низких изогнутых толстых ножках. Дернул за ажурный шнур и торшер на высокой латунной стойке засветился мягким чуть розоватым, из-за цвета абажура, светом.
Я вернула своё внимание газете, потому что появление бывшего меня не взбудоражило. Я словно знала, что он вот-вот должен появиться. Газета была англоязычной, времен Второй мировой войны. Я попыталась прочесть следующие сразу за заголовком буквы, что потребовало значительного напряжения. Мало того, что в комнате было сумрачно из-за задернутых плотными шторами окон, так еще и строчки расползались перед глазами. И не потому, что у меня было плохое зрение, а потому что они в буквальном смысле шевелились, ползали, извивались по бумаге, словно маленькие чернильные червячки. Возникло острое желание скомкать газету и зашвырнуть в дальний угол, туда, где мелкой дрожью подрагивал посудный шкаф с каркасом из цельного дерева, вызывая перезвон хранящейся на полках посуды. То ли шкаф хотел изрыгнуть расписанные разноцветными красками сервизы, то ли сами чашки и блюдца рвались на свободу, непонятно. Но это мерное однообразное позвякивание нервировало. Как нервировало перешептывание вышитых серебристыми нитями гардин, которыми было декорировано окно и которые покачивались, словно на сквозняке, которого не было. В такт им шуршали потускневшими оборками и пышными юбками старинные тяжеловесные платья из парчи, крепа и муара, аккуратно развешанные на напольной прямоугольной вешалке. Некоторые платья были отделаны мехом и их звучание было более низким, по сравнению с изящными атласными платьями, чьи шелковые лифы украшал растительно-животный орнамент. В целом, создавалось впечатление, словно каждый предмет в комнате живет своей собственной жизнью. И рассказывает об этом остальным.
— Мне нужна твоя помощь, — заявил Юстас, чей глубокий и обычно приятный голос на фоне всеобщего перешептывания, перезвякивания, шуршания и пересвистывания произвел впечатление удара в набат.
— Нет, — ответила я и мой собственный голос показался мне чужим. Слишком грудной, слишком томный, слишком манящий. Такой голос предназначен исключительно для спальни. Где царит полумрак, где беспорядочно смятые простыни пропитаны потом и стонами, где утыкаются лицом в подушки, заглушая сладострастные вопли, содержащие в себе одновременно и просьбы остановиться, и требования продолжать вечно.