Страница 2 из 98
– Доброе утро, Фанни, – ответил он.
– Подходящий денек для убийства, а? – заметила она, закрыв дверцы и вернувшись к пульту управления.
Хэнк улыбнулся, но промолчал. Лифт бесшумно устремился вверх.
– Шестой! – воскликнула Фанни, словно играя в бинго. Она открыла дверцы, и Хэнк вышел в коридор.
У окна с видом на Сентрал-стрит и на автомобильную стоянку стоял столик дежурного шестого этажа, совершенно теряясь среди мраморного величия громадного коридора, который темным туннелем уходил по направлению к следственному бюро криминалистического отдела в самом дальнем его конце. Коридор был без окон и узкие полоски света, падавшие из шахт с лифтами, делили его на три равные части. За холлом мрамор сменялся серыми стенами с массивными табличками уборных и островками электрического света, возникающими, подобно часовым, через равные интервалы. В холле Хэнк ускорил шаги. Коридор всегда нагонял на него уныние. Он не любил думать о законе как о чем-то холодном и бездушном. Для него закон был чем-то человечным, созданным человеком ради человека, а коридор иногда казался ему беспощадной дорогой в ад.
У дверей бюро сидел прикомандированный к прокуратуре сыщик первого класса Дэйв Липшитц.
«Хэнк!» – сказал он, здороваясь, и Хэнк в ответ назвал его Дэйвом. Затем Хэнк повернул направо, миновал дверь с надписью: «Вход воспрещен» и вошел в свой кабинет – точную копию всех других кабинетов, которые занимали на этом этаже помощники прокурора. Перед кабинетом располагалась крохотная приемная. Там стояло четыре жестких стула с прямыми спинками, словно призраки, играющие в бридж. Хэнк прошел в кабинет, прямоугольную комнату, двенадцать на пятнадцать футов, с окнами в дальнем конце. Там стоял его стол с кожаным креслом. В одном углу помещалась вешалка, в другом – металлический шкаф для хранения документов. Перед столом стояло два деревянных кресла.
Хэнк снял шляпу и повесил ее на крючок. Потом открыл оба окна, чтобы впустить в комнату хоть немного свежего воздуха с опаленной солнцем улицы. Окна в криминалистическом отделе были особые – с металлической сеткой между двумя стеклами – и открывались они не больше, чем на шесть дюймов. Разбить такое окно или попытаться выброситься из него было невозможно. Вряд ли такие предосторожности были действительно необходимы. За восемь лет, которые Хэнк здесь проработал, он ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь пытался выброситься из окна. Впрочем, им приходилось здесь иметь дело с людьми отчаявшимися, для которых самоубийство нередко казалось предпочтительней смерти на электрическом стуле.
Раскрытые окна лишь ненамного понизили температуру в маленькой комнате. Хэнк снял пиджак и повесил его на спинку стула. Как всегда летом, когда с утра не было посетителей, он снял галстук, расстегнул воротничок рубашки и засучил рукава. Потом уселся за стол и потянулся к телефону, твердо намереваясь позвонить в машинописное бюро и попросить прислать машинистку. Но тут он заколебался и совершенно неожиданно для себя набрал номер дежурного.
– Слушаю.
– Дэйв?
– Да, кто говорит?
– Хэнк. Нельзя ли послать за кофе?
– В такую рань? В чем дело? Повеселились вчера вечером?
– Нет. Просто слишком уж жарко. Хочу войти в работу постепенно, а не прыгать в нее как с трамплина.
– У вас ведь завтра в суде дело Тэлли, так?
– Да, – ответил Хэнк.
– И вы за него не волнуетесь?
– Нисколько.
– Я слыхал, что адвокаты собираются выдвинуть версию непредумышленного убийства.
– Откуда вам это известно?
– Ну, не зря же я сыщик, а? Так как же, правильно я говорю?
– Правильно, – сказал Хэнк.
– То-то же. Ну, так я пошлю за кофе. Со сливками и с одной порцией сахара. Да и себе, пожалуй, возьму чашечку заодно.
– Послушайте, Дэйв, когда принесут кофе, просто пошлите его наверх. Звонить не обязательно.
– Есть! – сказал Дэйв и повесил трубку.
Хэнк тоже повесил трубку и глубоко вздохнул. Надо было бы позвонить в машинописное бюро. С другой стороны, торопиться необязательно, а стоит только перепечатать свой материал – и день превратится в скучную рутину ожидания завтрашнего суда. Да и дело это не представляет собой ничего интересного. Межкабинетная агентура Дэйва не ошиблась: защита действительно собиралась сразу признать непредумышленное убийство. Так что суд закончится, не успев начаться. Если только кто-нибудь не подложит в здание суда бомбу, то завтрашний день будет таким же неинтересным, каким обещает быть сегодняшний и, по-видимому, таким же жарким. После процесса Тэлли ему поручат какое-нибудь новое дело, он подготовит обвинение, выступит в суде, представляя народ, и либо выиграет, либо проиграет, а потом будет ожидать следующего дела, потом еще следующего...
«Да что это такое со мной творится? – подумал Хэнк. – Веду себя, как рабочий, уставший закручивать гайки на конвейере. А ведь я люблю свою работу. Я компетентный юрист и не ищу ни газетных сенсаций, ни громкой известности. Политическая карьера меня не интересует. Работаю в прокуратуре не потому, что я бездарность, а потому, что мне нравится представлять в суде граждан этого округа. Почему же в это утро все как-то не ладится?»
Он повернул кресло к окну, к жаркому голубому небу.
«Ерунда! – подумал он. – Это все из-за неба, из-за жаркой погоды, когда хочется думать не о работе, а о лодках и пляжах». Улыбнувшись, он повернулся к столу и снял телефонную трубку. На этот раз сразу, без колебаний набрал номер, срочно попросил прислать машинистку и стал перечитывать свои заметки, кое-что на ходу исправляя. Потом он вдруг сообразил, что начал переписывать все заново. Взглянул на часы: уже десять, а машинистки все еще нет. Вновь позвонил в бюро и попросил, чтобы вместо машинистки прислали стенографистку. Неожиданно оказалось, что до завтрашнего заседания суда предстоит сделать еще очень многое, и он испугался, что не успеет справиться с этим до пяти часов.
Действительно, из своего кабинета он ушел только в шесть. К тому времени небо уже приобрело угрожающе серый цвет.
Глава 2
Казалось, вот-вот польет дождь. Весь день город накалялся в лучах июльского солнца, как огромная домна. А теперь, в половине восьмого вечера, на горизонте сгустились черные тучи, принесшие с собой обманчивый покров темноты, подобие беззвездной ночи. Великолепная панорама Нью-Йорка вырисовывалась на их фоне с пронзительной четкостью. Как защита от надвигавшейся бури вспыхивали фонари, желтыми ранами зияли освещенные окна. За рекой, в Нью-Джерси, глухо рокотал гром. В небе метались бледные зигзаги молний, словно трассирующие пули, рыскающие в поисках несуществующей цели.
Дождь должен был налететь с реки Гудзон, обрушиться на многоквартирные дома Риверсайд-Драйв с их швейцарами и лифтерами, с непристойностями, нацарапанными на стенах вестибюлей этих некогда аристократических домов. Оттуда дождю предстояло захватить восточные районы города, пронестись через негритянский и испанский Гарлемы и ринуться на противоположный берег острова, а затем через Ист-Ривер, омыв по дороге улицы итальянского Гарлема.
Обитатели итальянского Гарлема сидели на крылечках и болтали. На женщинах были цветастые халаты, на мужчинах – спортивные безрукавки. Из-за жары поливочные машины сегодня раньше омыли мостовую. Но солнце, как автогенная горелка, опалило асфальт и на улицах опять воцарилась убийственная жара. Теперь солнце уже зашло, но жара осталась, и люди пили пиво из охлажденных кружек, на краях которых осаждались капельки влаги. Все поглядывали на небо, надеясь, что скоро начнется дождь. Ведь перед дождем по улице пронесется прохладный ветер, гоня вперед обрывки газет, вздувая женские юбки.
Но перед дождем предстояло совершиться убийству.
Улица была длинной. Она пересекала весь остров Манхэттен, начинаясь у Ист-Ривер и уходя на запад с прямолинейностью штопора. Кварталы с негритянским, пуэрториканским и итальянским населением лепились к этому штопору так тесно, что их границы наслаивались друг на друга. Это была очень длинная улица, пронзившая самое сердце острова и с геометрической неизбежностью уходившая прямо в тучи над Гудзоном.