Ливонское зерцало

Толпа затаила дыхание, толпа безмолвствовала...

Лицо Фелиции сияло.

Мартина, вывернув шею, расширенными от ужаса глазами смотрела на меч, который вот-вот должен был на неё обрушиться.

И тут Николаус, призвав на помощь все свои силы и волю, бросился через толпу к алтарю. Николаус легко запрыгнул на фуру и, с разбегу толкнув Меа Кульпу плечом, опрокинул его — опрокинул в последнее мгновение, когда уж стальной клинок начал движение вниз. Меа Кульпа, не ожидавший удара, рухнул к копытам Бафомета, а меч упал возле алтаря, лязгнул клинок о камень. Толпа ахнула и отпрянула от внезапно оказавшегося в круге света разъярённого Волка. Матушка Фелиция всё ещё стояла с сияющим лицом, но в лице её нечто дрогнуло, и румянец быстро поблек, и торжество в глазах погасло. Скорее других поняв, что произошло, она потянулась к мечу. А за ней потянулись к мечу демоны и колдуны, что стояли поближе. Но Николаус опередил всех, схватил меч и угрожающе взмахнул им.

Отскочили от него колдуны и демоны, навалились на тех, что оказались позади их, и сшибли их с ног. И сами на них упали. А меч уж опять описывал страшный круг, не давал одуматься, не давал подняться хотя бы на четвереньки. И ужасно, ужасно рычал Волк, стоявший в центре этого опасного круга. Взроптали, вскричали колдуны и демоны, пригнули головы, поджали хвосты; толкая и кусая друг друга, горохом посыпались с подиума. Попадали факелы и свечи, взвыли ворожеи и ведьмы, заверещали старые карги, на которых, ломая им кости и выбивая зубы, свалились волшебники и бесы.

Матушка Фелиция где стояла, там и стояла, но лицо её покрылось мертвенной бледностью. В Фелиции было больше мужества, чем во всех остальных вместе взятых.

— Что это за Волк? — воскликнула она. — Откуда он?

Из опрокинутой толпы ответил Бенедикт-Альпин:

— Кажется, из замка этот Волк. Я где-то уже видел этого Волка.

— Убейте же его!..

Тут громогласно взревел и угрожающе вскинулся Бафомет, и мелькнули в воздухе, блеснули лаком тяжёлые и острые копыта идола. Николаус вовремя повернулся и так избежал удара в спину. Он, не долго думая, по самую гарду вонзил в горячее брюхо Бафомету длинный меч. И здесь замер Бафомет, глаза его вмиг погасли и остекленели, перестали стучать молоточки внутри него, прекратили скрипеть пружинки. Из ноздрей и пасти уже не шёл серный дым. Струйка крови — самой настоящей крови — выбегала из раны и стекала на подиум по рукояти меча.

— У-у!.. — выдохнула потрясённая толпа.

— О, демоны! Отомстите! — вскричала Фелиция; лик её был страшен; это был лик ведьмы из ведьм.

Братья и сёстры, сверкая глазами, кривя в ненависти рты, волна за волной поползли на подиум. Но Николаус выдернул меч из идола и опять отогнал их. Он помог Мартине подняться с жертвенного камня, накинул ей на плечи свою мантию и, схватив девушку за руку, устремился к выходу.

— Не дайте же им уйти! Разорвите их! Загрызите! Разрушьте!.. — призывала Фелиция.

Кричали страшные проклятия волшебники, прорицали Волку все беды мира прорицатели и астрологи, шипели демоны, и на губах у них пенилась желчь, ведьмы скакали и корчили рожи, трясли ветхим тряпьём и с тряпья этого будто что-то бросали вслед Николаусу и Мартине; карги в лютой злобе шамкали беззубыми ртами и тянули к беглецам чёрные жилистые руки с нестрижеными ногтями.

— Убейте их!.. — неистовствовала баронесса.

Николаус увлекал Мартину за собой и радовался тому, что она, крепкая крестьянская девушка, могла бежать так же быстро, как он сам. Выход уж был недалеко.

Распугивая братьев и сестёр, Николаус отчаянно размахивал мечом:

— Прочь! Все прочь!

Толпа бесновалась. Кричали, корчили страшные рожи, пытались достать, царапнуть или ударить Николауса, но отскакивали, видя сверкающий меч, описывающий смертельные дуги и круги, то над головой у него, то в опасной близости от них.

Кто-то из братьев вдруг заступил Николаусу путь и даже меч поднял...

Возликовала ассамблея: вот сейчас! вот наконец!..

Но рано радовались демоны и сатанисты. Тот, что Николаусу путь заступил, верно, чаще держал в руках папскую буллу, чем меч. Отбив его клинок, Николаус ударил смельчака ногой в грудь, затем так же ногой он вышиб дверь, и путь к спасению был свободен...

Николаус и Мартина выбежали из церкви. Пустая тёмная площадь была перед ними. Холодный ветер встретил их. Накрапывал дождь. Николаус увлёк девушку в темноту. Они то шли, то опять бежали...

Четверти часа не прошло, деревня осталась позади. На дороге к замку они остановились перевести дух.

Николаус разглядел глаза Мартины, обращённые к нему.

— Скажите, господин Николаус... Всё это было на самом деле или мне привиделся дурной сон?

Он оглянулся на деревню, погруженную во мглу, осмотрел пустынную дорогу, прислушался к шуму ветра в ветвях деревьев и отбросил меч подальше в кусты.

— Это был дурной сон, любезная Мартина. Наверное, многовато ты выпила сегодня вина.

— Ах, господин Николаус, кабы так! — проплакала Мартина.

Глава 50

Тайное становится явным,

но мир от того не светлеет

сё оставалось в замке почти по-прежнему, стычка с колдунами и ведьмами, а также с демонами не имела для Николауса никаких последствий.

Временами барон удостаивал Николауса содержательной, мудрой беседой; что-нибудь рассказывал из своего прошлого и на этом примере одарял нравоучением. Удо, бросивший пить и кутить, пропадал в окрестностях замка, гулял один, был тих и задумчив, немногословен, частенько заглядывал в книжки древних римских поэтов и даже иные, снабжённые многими закладками, повсюду носил с собой, и Николаус предполагал, что молодой барон обратил внимание на дар свой и занялся сочинительством стихов. Мартина, как и раньше, была в услужении у двух дам — у Ангелики и Фелиции. Пуглива и безмолвна, она большей частью пряталась где-нибудь, пока её не звали и что-нибудь ей не велели. Николауса она избегала, а при случайных встречах с ним приходила в смущение и опускала глаза. Отчего было это смущение? Возможно оттого, что он, Николаус, видел насилие над ней. И пусть именно он не дал этому насилию до конца свершиться, но он был как раз тот человек, Мартиной уважаемый и ей приятный, от которого она жестокое насилие над собой хотела бы в первую очередь скрыть. Рыцарь Хагелькен не расставался с лирой и то, что он играл, — на заре или в сумерках, когда был свободен от несения службы, — было прекрасно; этого никто прежде не слышал, это была истинно его музыка, это было звучание его тонкой души и это была его молитва. Марквард Юнкер, вечно подозрительный и мрачный, с головой ушёл в дела; очень неспокойно стало в ливонском краю, нечто тяжёлое словно повисло в воздухе, как бывает перед сильной грозой, и это чувствовалось многими, и Юнкер это чувствовал, наверное, острее всех. Дни напролёт он занимался укреплением замка: где-то приказывал углубить ров, где-то — укрепить каменную кладку, где-то перебрать и смазать подъёмные механизмы, заменить проржавевшие обручи на лафетах, вырубить кустарник, разросшийся под стенами Радбурга, и прочее. Николаус же всё больше времени проводил с милой сердцу Ангеликой и с приятным удивлением и даже с неким трепетом ловил себя на том, что на весь свет и на будущее своё он уже глядит не иначе как через имя любимой, через нежный и светлый образ её.

Фелиция... С Фелицией Николаусу доводилось встречаться редко — только на поздних обедах и ужинах за общим столом, да и то лишь тогда, когда баронесса спускалась в зал, а не принимала пищу у себя. Целыми днями госпожа Фелиция оставалась в постели. Приступы недуга будто по-прежнему мучили её ночами и будто бы совершенно её изматывали. И ничто — ни молитвы, ни назначения учёного лекаря Лейдемана — не помогало. При редких встречах с Николаусом баронесса вела себя как ни в чём не бывало — сдержанно-учтиво, иногда — нарочито холодно, поворачивалась правым боком. И, по обыкновению своему, недолго оставалась в его обществе, спешила за какой-нибудь надобностью удалиться.